Радость встречи была неописуемой: старик уже знал про побег. Переодевшись в сухое платье и сидя за столом у гостеприимного хозяина, Владимир отдыхал душою под крепкий чай с добрыми закусками, когда Рябоволов спросил:
– Ну, и как ты дальше жить будешь?
Дубровский задержался с ответом. Нельзя было сказать, что нынче же, лишь только Жюльетта вернётся с поминок, оставят они Раненбург и пустятся в дальнюю дорогу, а скоро добудут нужные бумаги, пересекут границу…
…и боле никогда уже в Россию не воротятся. Никогда не видать Дубровскому уютного купеческого дома и блистательных петербургских салонов; никогда не носить гвардейского мундира, не костерить по русской матушке ленивых извозчиков и не щёлкать лихо каблуками, на родном языке хлёстко произнося: «Честь имею!» Уезжая, оставит он здесь и честь, и язык, и родительские могилы… и Марию Кириловну. Что же, она от него отказалась; салоны везде одинаковы, жить можно и оставя службу, кладбище из Петербурга навещать – тоже не ближний свет, а французский язык в столице слышен порою чаще русского. Но честь?! Единственное, что передал ему отец; единственное, чего никто не мог отнять у Дубровского; единственное, о чём твердил он Копейкину, отказываясь бежать – и мешая бежать капитану; единственое, что держало его на свете, когда он уже совсем пал духом; единственное, что собирался защищать он пред лицом великого князя и для того посылал секретные знаки…
Севши в карету с баронессою и отправясь прочь из Раненбурга, прочь из России, надобно будет шаг за шагом отказаться от всего – и от своей чести вместе с именем Владимира Дубровского, приняв чужое имя… Ну, нет! Этому не бывать.
Дубровский допил чай, отставил чашку и обратился к Рябоволову:
– Платье моё, поди, уже просохло. Велите подать его и несите ларец. Меня ждёт встреча с великим князем. Он-то и скажет, как я дальше буду жить.
«И буду ли жить вообще», – добавил про себя Владимир с мрачной усмешкою. Фон Клаузевиц советовал не пытаться преодолеть широкий поток в несколько прыжков; Дубровский решился совершить один прыжок – длинный, а там будь что будет. Он рассудил так: пускай план этот не больно хорош, но мечтать о наилучшем плане и ничего не делать – куда хуже.
Великий князь Михаил Павлович вновь арестовал Дубровского и, взяв с него слово благородного человека – не совершать побега, распорядился поместить заключённого в прежний каземат, где наскоро восстановили перепиленную решётку и прибавили мебели. Баронесса фон Крюденер получила ожерелье Марии-Антуанетты с распоряжением тотчас воротиться в столицу…
…а Дубровский остался в Раненбурге. Следствие на первых порах шло много медленнее обыкновенного: причиною тому были перемены, учинённые великим князем. Выполняя обещание, данное Марии Кириловне с Жюльеттою, Михаил Павлович железною рукой навёл в уезде порядок, нагнав на чиновников такого страху, что столичным его жертвам и не снился. Впрочем, с отъездом великого князя беспокойство понемногу улеглось; жизнь вошла в прежнюю колею, к судейским и подьячим снова понесли подарки… Бог опять был высоко, царь далеко, и весною про события минувшего года вспоминали уже с добродушной ленцой, приговаривая: «Семь лет мак не родил – голоду не было… Всякое переживали; пережили это, и многое ещё переживём».
Баронесса фон Крюденер в Петербурге предложила ожерелье графу Валицкому. Сколько заплатил за него старик – осталось тайною, однако оба были довольны. Дождавшись окончания сделки, великий князь продал графу оставшиеся у него две алмазных подвески и вырученные немалые деньги отправил Дубровскому…
…который провёл в Раненбургской крепости около года. Обвинения в краже драгоценностей баронессы были с него сняты. Новый суд воротил поручику отцовское имение, однако дело об участии в шайке капитана Копейкина всё тянулось, и смерти Сваневича с уничтожением роты Рязанского полка Владимиру не простили.
Купец Рябоволов каждодневно присылал Дубровскому домашнюю еду; прогулки во дворе крепости сделались регулярными – обещание своё не пытаться бежать поручик держал и не доставлял тюремщикам никакого беспокойства. Он много читал и учил испанский язык по книгам, кои выписал из Москвы: воспоминания о рассказах бедного капитана про Лос Анхелес не давали ему покою. Из денег, полученных от великого князя, Владимир выкупил захудалую деревушку Копейкина. За чтением почерпнул он первые сведения об управлении хозяйством; когда же словоохотливая помещица Глобова в благодарность за разоблачение приказчика дала неожиданно толковые рекомендации, Дубровский сумел вполне обустроить оба имения, чтобы получать сносный доход.
Владимир боялся писать Марии Кириловне. Она первой написала ему, он с трепетной радостью отвечал; последующие письма делались всё нежнее… Наконец, новое объяснение состоялось, однако встреча стала возможной только следующей осенью, когда окончился двойной траур Марии Кириловны. Она приехала в крепость, получила свидание со знаменитым арестантом – и в Петербург отправилась депеша к государю с просьбою разрешить гвардии поручику Дубровскому женитьбу на вдове князя Верейского. Вдобавок Владимир подкрепил прошение письмом к великому князю, где напомнил об их разговоре. Помог ли делу Михаил Павлович – неизвестно, только высочайшее дозволение было получено, и счастливую пару обвенчал в тюремной церкви настоятель Троицкого собора, не сумевший отказать княгине.
Тут завершилось и судебное дело. За разбойничьи подвиги Дубровский был отправлен в сибирскую ссылку. Мария Кириловна последовала за ним; пара обосновалась в Томске, и там появился на свет их первенец. Владимир Андреевич наслаждался теперь семейственной жизнию, не уставая дивиться превратностям судьбы: мог ли предполагать он, что мечты его сбудутся таким странным и счастливым образом?
В тридцать шестом году поползли разговоры – мол, есть на Урале таинственный старец Фёдор Кузьмич, и это не простой человек, а сам государь Александр Павлович. До сердца Сибири слухи дошли одновременно с высочайшим рескриптом о помиловании Дубровского. Сделавшись человеком свободным, Владимир Андреевич не спешил никуда уезжать, – к тому же княгиня его снова была в положении. Осенью тридцать седьмого, когда через Томск вели колонну ссыльных, Дубровский вместе с другими томичами ходил смотреть на Фёдора Кузьмича, который шёл в этой партии по этапу. Старец единственный из всех не был закован в кандалы; изумительная, вовсе не крестьянская осанка, внимательные серые глаза и опрятная русая борода придавали ему вид иконописный. Владимир видел государя Александра только на портретах, а потому не смог решить, вправду ли был Фёдор Кузьмич царём-отшельником, или это люди выдумали. Одно знал он твёрдо: Александр Павлович жив, и тайну эту строго сохранить не удалось. Кто знает, – может, и помиловали Дубровского потому, что пропал резон держать его вдали от столицы?
Мария Кириловна о мужниных сомнениях не имела понятия, целиком отдавшись воспитанию детей. Мемории графини де Гаше в семье не обсуждали ни разу, зато про восторги капитана Копейкина в отношении Калифорнии говорили частенько. Дубровский рассказал жене историю де ла Веги, который порою превращается в Зорро и вершит справедливый суд; листал вместе с нею альбомы с описаниями благословенного края на берегу тёплого океана… Кстати пришлось и знакомство Владимира Андреевича с графом Фёдором Ивановичем Толстым, первейшим знатоком Русской Америки. Граф не позабыл весёлого поручика и охотно поддерживал с ним переписку, сообщая в остроумных посланиях последние новости из Москвы и Петербурга. От него Дубровский с Марией Кириловной узнали о нелепой смерти Пушкина – и летом тридцать восьмого года были уже в пути, окончательно решив не возвращаться в европейскую Россию, но ехать в Россию американскую.
