Прежде чем перейти к следующему звену возникающей таким образом цепочки, полезно вспомнить общеизвестный факт: в борьбе религий и идеологий старое обычно подвергается осквернению и осмеянию: чтобы ниспровергнуть священное старое, необходимо показать, что оно вовсе не священное, а, наоборот, достойно презрения.
Легче всего это сделать, обвинив старое в нарушении какого-либо общепринятого запрета. Так, чтобы свергнуть правителя, удобно обвинить его в коррупции или нарушении демократии. Вспомним старую шутку: говорят, что каждый новый приходящий к нам электрик умнее предыдущего, потому что обязательно спрашивает: «Какой идиот прошлый раз ремонтировал вам проводку?»
Все подобные обвинения можно объединить в условное понятие нечистоты, необязательно просто в смысле неопрятности, но нечистоты помыслов и поступков. Так табуированное опасное постепенно превращается в нечистое. Нечистыми объявляются отвергаемые обряды, традиции, нормы. В силу же прочных общенародных традиций нечистое – это уже почти непристойное (ведь непристойное это, то, что «не пристало» делать порядочному человеку).
Так вот и завершается движение по предлагаемой внешне, казалось бы, парадоксальной схеме: святое – священное – опасное – нечистое – непристойное. Прежние священные термины и ритуалы – такие, например, как связанные с сексом, приобрели резко непристойное, вульгарное значение; соответственно слова, имевшие прежде высокий священный смысл, превратились в грязные ругательства, произнесение которых строго табуируется.
Важная оговорка: описанная схема носит более или менее умозрительный характер. На практике в ходе такого превращения исторически вряд ли можно назвать момент, когда, скажем, имя божества или святого было бы начисто лишено нюансов, привносимых другими звеньями этой цепочки. Фактически в подсознании могут сохраняться все звенья. Это помогает, в частности, понять, почему табуированию подлежат как слова, обозначающие священные, так и слова, обозначающие обыденные понятия: произнесение как тех, так и других нарушает запрет на а) произнесение всуе священных имён и б) на употребление имён «загрязняющих».
Из сказанного можно сделать очень важный вывод: если два слова обладают противоположной знаковой оценкой (то есть одно означает священное понятие (+), а другое обыденное (—) и оба одновременно вызывают одинаковую реакцию (например, табуируются), то это заставляет предположить, что противоположный характер оценки скорее связывает эти слова и понятия, чем разъединяет их. Диалектика!
Диалектическая связь священного и обыденного начал – необходимый признак человеческого бытия.
«Что наша жизнь? – Игра!»
Интересно сравнить инвективное словоупотребление с феноменом игры, как её определяет известный учёный Й. Хёйзинга. Вот как он это делает. По его мнению, игра:
Это – некое поведение, осуществляемое в определённых границах места, времени, смысла, зримо упорядоченное, протекающее согласно добровольно принятым правилам и вне сферы материальной пользы или необходимости. Настроение игры – это настроение отрешённости и восторга, священное или праздничное, в зависимости от того, является ли игра священнодействием или забавой. Такое поведение сопровождается ощущением напряжения и подъёма и приносит с собой снятие напряжения и радость.
Замечательно точное определение. Оно как нельзя лучше подходит и для бранного поведения. В самом деле:
Игра протекает по определённым правилам и не приносит материальной выгоды. Ограничение брани правилами сомнений не вызывает: можно говорить об уместности или неуместности сквернословия, допустимости или абсолютной неприемлемости её в той или иной ситуации и так далее. Именно правила, соответствующие месту и времени, делают инвективу инвективой или, наоборот, лишают её «взрывчатой силы». Мы об этом уже говорили.
О материальной выгоде, достигаемой с помощью брани, говорить, правда, трудновато – если не учитывать того, что брань может сопровождать некие действия, направленные на достижение выгоды.
Из сказанного выше о карнавальном характере инвективного общения тоже вытекает его игровая суть: в целом ряде случаев сквернословие вызывает у слушателей весёлый освобождающий смех.
Крыть или не крыть?
Общеизвестно, что словами иной раз можно добиться даже большего, чем соответствующим физическим действием, например, ударом, не говоря уже о том, что физическое воздействие на оппонента может ведь оказаться невозможным или слишком уж опасным. Таким образом, в определённых ситуациях инвектива способна создать видимость активного поиска выхода из эмоционального напряжения.
Более того, учитывая силу нарушаемого запрета, можно даже считать, что это не поиск выхода, а непосредственно самый выход.
Иначе говоря, на шкале «пассивное принятие ситуации – активное противодействие» инвектива занимает место ближе к правому члену этого противопоставления, откуда и облегчающее ощущение. Возьмите в этой связи известную сцену из романа Р. Роллана «Кола Брюньон». Кола, талантливый резчик по дереву в средневековой Франции, выполнил крупный заказ для местного феодала и по истечении времени обнаружил, что хозяин его шедевра забавы ради варварски изуродовал произведение. Наверное, ему очень хотелось бы как следует вздуть невежественного богача, но куда там! Пришлось прибегнуть к облегчающей душу брани:
Я стонал, я глухо сопел. Я долго не мог ничего вымолвить. Шея у меня стала вся багровая, и жилы на лбу вздулись; я вылупил глаза, как рак. Наконец несколько ругательств вырвались-таки наружу. Пора было! Ещё немного, и я бы задохнулся. […] раз пробку выбило, уж я дал себе волю, бог мой! Десять минут кряду, не переводя духа, я поминал всех богов и изливал ненависть (Перевод М. Лозинского).
Приведённая цитата заставляет более внимательно отнестись к мнению тех, кто считает, что в определённых жизненных ситуациях обращение к инвективе фактически оправданно. В случае с Кола брань явно спасла его от инфаркта.
Вот ещё две цитаты, исходящие одна от филолога, а другая даже от медика. Американский филолог A. W. Read оправдывает сквернословие солдат на поле боя:
В состоянии, когда его нервы натянуты до предела орудийным огнём, противоестественным образом жизни, близостью ненавистной смерти, солдат может выразить овладевшие им чувства только таким путём, который, как его учили всю жизнь, с самого детства, есть путь грязный и мерзкий.
Добавим к этому, что, по свидетельству русских солдат, идущих в штыковую атаку в Великую Отечественную войну, никто не кричал, как это любили писать журналисты, «За Родину, за Сталина!». Кричали просто «А-а-а!» или матерились.
А вот свидетельство знаменитого хирурга Н. М. Амосова:
Совсем не ругаться на операциях гораздо труднее для психики. Высказаться – значит ослабить напряжение, поймать спокойствие, столь необходимое в трудных ситуациях хирургов. Понимаю, что такая позиция уязвима и уж никак не полезна для «объектов» высказывания. А что сделаешь? Когда позади почти сорок лет напряжения. Приходится потом извиняться. К вопросу о слежении: ни один хирург, что ругается на операциях, не теряет контроля над собой. Он сознательно ругается. Уж можете мне поверить.
