Ни в одном японском варианте нет ни одного табуированного слова, но в последних трёх фразах вульгарна и оскорбительна сама форма обращения. Чем вульгарнее японская оскорбительная фраза, тем она короче.
Приблизительно такова же стратегия обращения к разным личным местоимениям. Исторически местоимения «temae» и «kisama» выражали уважительное отношение к собеседнику. Со временем, однако, они стали выражать презрение и теперь используются как средство оскорбления адресата. В самом крайнем случае ими можно пользоваться только при общении самых близких друзей.
Характерный пример японского способа инвективизации речи имеется в повести Самукаво Котаро «Браконьеры». В интересующем нас эпизоде живописуется быт грубых и неотёсанных матросов во время морской экспедиции. Один из матросов прицеливается в нерпу, как вдруг раздаётся выстрел другого матроса, который, промазав, лишает первого добычи. Разъярённый первый матрос набрасывается на второго с бранью. Можете себе представить, что сказал бы этот матрос, будь он русским. Японец же сказал примерно следующее: «Ты, дурно пахнущий грязный подражатель!» Заметьте: в японском языке есть слово «вонючий», который ругатель не мог не знать. Тем не менее он выбрал обычное слово, которое можно употребить, скажем, о рыбе «с душком»…
Однако мало оснований полагать, что адресат в сцене из «Браконьеров» чувствовал себя сколько-нибудь лучше, чем представитель другого народа, которого «обложили» бы в соответствии с иной инвективной стратегией. Шокирующая сила инвективы была здесь такой же, что и в любой другой культуре.
Нередко, задавшись целью оскорбить противника, японец шире, чем в других ситуациях, пользуется словами канго – китайскими корнями. Считается, что канго больше годится «для угрозы», чем слова родного языка.
В этом отношении небезынтересно, что японцы с трудом усваивают иностранные языки, но зато, овладев чужим языком, нередко решительно отказываются от родного в определённых эмоционально насыщенных ситуациях (перебранка и тому подобное).
Не противоречит ли это обстоятельство прежде высказанному утверждению, что японские инвективы по силе воздействия не уступают любым другим? Очевидно, нет. Дело в том, что японцы, буквально переводя европейские инвективы на родной язык, превращают их в оружие, намного превосходящее европейское. Можно, таким образом, даже сказать, что инвективный запас японцев намного сильнее европейского: ведь если японец может сколь угодно сильно оскорбить оппонента своими японскими средствами, он может вдобавок использовать что-нибудь из сексуального ряда европейских инвектив, имея в виду то, что европейцы давно не делают: буквальный смысл сказанного. Европейцам некуда понижать свою пониженную лексику, они не могут предложить ничего вульгарного, кроме уже вульгарного. У японцев же такая возможность возникает.
Стратегию японского перехода с одного уровня вежливости на другой можно сравнить с переходом двух поссорившихся русских собеседников с «вы» на «ты», а иногда и наоборот. Однако в русской инвективной практике переход с «ты» на «вы» не является грубостью, хотя может показаться способом унижения адресата или, во всяком случае, сигналом напряжённости отношений.
Нечто подобное можно обнаружить и в английском речевом общении. Вот описанный в научной литературе случай, когда через день после пирушки, в которой принимали участие сослуживцы самого разного ранга, легкомысленный клерк обратился к президенту фирмы: «Привет, Джек!», на что ему было ответом ледяное «Доброе утро, господин Джоунз!». Для японцев перевод общения на более высокий уровень – распространённый инвективный приём.
Очень интересно наблюдать, как японские переводчики пытаются передать иностранные инвективы на свой язык. Вот как это делает Фумио Уда, очень опытный переводчик с японского на русский, переводивший Чехова, Горького, Шолохова, Ильфа и Петрова, Солженицына и других.
«Пошёл к чёртовой матери!» в буквальной передаче звучит у Фумио Уда весьма невинно, как «Немедленно исчезни с моих глаз!», однако аналогичная русской грубость достигается с помощью обращения к самой резкой грамматической форме, принимаемой как прямой приказ, которого, как мы уже знаем, японец в спокойной ситуации стремится не допускать как непозволительно резкого.
Ещё один пример подобного рода. «Сдурел ты, такую твою?» – говорит ему товарищ. «Не будут восставать, бляди!» В обратном переводе с японского этот пассаж дословно выглядит так: «Эй ты, с ума, что ли, сошёл? Быстро исчезай!» Когда один из товарищей так сказал, то Титок ему на это: «Если так, то эти мерзавцы (= типы) уже никакого бунта поднимать не будут». Японский переводчик снова обращается к грубой форме сослагательного наклонения, добавляя к ней несколько слов литературного языка, но всякий раз – самый грубый синоним (вместо обычного «сказал» в таких случаях употребляется что-нибудь вроде русского «выдал», «сказанул»). Кроме того, в языке, избегающем вульгаризмов, даже слово «тип» звучит исключительно резко в ситуации перебранки.
Русское «Ах, чтоб тебе!» может передаваться японцами в зависимости от действительного накала страстей то очень резко, то, на русский взгляд, совсем мягко: в одном случае это может быть «Будь ты проклят!» (буквально «Проклятый!», «Отвратительный!»), в других в ход идёт уже упоминавшееся грубо вульгарное «Жри!» (возможно опущение наиболее вульгарного слова типа русского «говно»).
Очень часто японцы прибегают к нарушению табу на чистоплотность там, где в других культурах предпочитают ломку сексуальных запретов. Например, у Солженицына это: «Так какого же вы хрена миски занимаете, когда бригады нет?», а у японцев: «Тогда зачем занимаете миски таким грязным способом?»
Как известно, в русской практике «Дура!», обращённое к мужчине, звучит достаточно обидно. У Чехова: «А ты зачем руками хватаешь и разные глупые слова?.. Дура!» – «Сам ты дура!» Японский эквивалент этой «дуры» – «Подобное женщине паршивое насекомое!», сочетание, которое иногда имеет значение «Трус!».
Другие японские способы унижения тоже включают различные обращения к образу насекомого: «Ты не стоишь раздавленного панциря насекомого! «Раздавленный панцирь!», «Раздавленное насекомое!».
Иногда очень вульгарные русские идиомы (мат) справедливо воспринимаются переводчиком как простые, хоть и непристойные, восклицания. Вот как комментирует Фумио Уда известное место из «Поднятой целины», где собрание узнаёт, какой невероятной производительностью обладает трактор:
«Собрание ахнуло. Кто-то потерянно обронил: «Эх… твою мать!»
Фумио Уда пишет:
«Часть, обозначенная многоточием, свидетельствует о том, что здесь употреблён мат. […] Поскольку в данном случае это выражает реакцию на заявление парторга, агитирующего за вступление в колхоз […], то это не ругательство. Это сочетание, обозначающее примерно «Вот это да!», но способ его материализации – грязный».
Особенно интересен пример, когда «чёртов идеалист!» передаётся по-японски с помощью слова «идеалист», но с добавлением женского суффикса (то есть получается что-то вроде «Идеалистка!» – о мужчине; вспомним «Дура!», тоже обращённое к сильному полу). В данном случае переводчик считает необходимым добавить к этому оскорбительному «снижению полового статуса» (в японской культуре женщина стоит иерархически ниже мужчины) ещё одно оскорбление – сочетание «идеалистки» с грубым наименованием экскрементов (то есть приблизительно «Идеалистка ты сраная!» – о мужчине).
