«Если у одного эскимоса имеется жалоба на другого, то он вызывает его на барабанное или песенное состязание. Племя или клан собираются на праздничную сходку в самых лучших нарядах и в атмосфере веселья. Оба противника поочерёдно поют друг другу бранные песни под стук барабана, упрекая один другого во всевозможных проступках. При этом не делается различий между обоснованными обвинениями, нарочитым высмеиванием и низким злословием. Так, один из поющих перечислил всех соплеменников, съеденных женой и тёщей его противника во время голода, и настолько поразил слушателей, что они разразились слезами. Попеременное пение сопровождается телесным воздействием и причинением физических неприятностей: дышат и сопят друг другу в лицо, бьют противника лбом, разжимают ему челюсти, привязывают к палаточной жерди – и всё это «обвиняемый» должен сносить совершенно невозмутимо и даже с насмешливой улыбкой. Присутствующие подхватывают припев, хлопают в ладоши и подстрекают противников. Некоторые же сидят, погрузившись в сон. В промежутках обе противные стороны общаются друг с другом подобно добрым друзьям. Заседания, посвящённые подобному единоборству, могут растягиваться на годы; стороны всякий раз придумывают всё новые песни и указывают на всё новые преступления. В конце концов собравшиеся решают, кого нужно объявить победителем. После этого дружба восстанавливается, но бывает и так, что семейство, пережившее позор поражения, вовсе уходит прочь».
Й. Хёйзинга отмечает и другие подобные традиции, причём едва ли не всякий раз дело могло кончиться миром, а могло скандалом, кровопролитием или сражением. Доисламские арабы устраивали настоящие большие состязания, которые могли выливаться в убийство или межплеменную войну. В древнеисландских сагах за одну лишь хульную песню в свой адрес герой собирается выступить против Исландии. А вот у древних германцев зафиксирован мирный исход такого соревнования в хуле, когда после очень обидных выпадов король удерживает бранящихся от рукоприкладства, и на этом они радостно приводят пир к завершению.
Большей частью такая модель поведения характерна для небольших групп. Но в определённой мере заимствовать её могут и большие народы. Вот описание традиционного предновогоднего «сезона крика» в Японии. После многочисленных предпраздничных пирушек всегда тихие и вежливые японцы вдруг принимаются пинать уличные фонари, опрокидывать мусорные урны, издавать оглушительные вопли. В Токио проводится «конкурс крикунов», когда после долгих месяцев сдерживания японцы получают возможность во всеуслышание излить свою ярость по поводу посетивших их в истекшем году неудач: неприятностей по службе, семейных неурядиц, любовных треволнений и так далее: «У меня ушла жена!», «У меня с верёвки украли всё бельё!» – кричат они. Когда кончается конкурс, полностью восстанавливается и обычная японская модель поведения.
Вряд ли удивительно, что такая модель существует как основная только в небольшом числе национальных культур: в большом масштабе она явно оказалась бы нежизнеспособной. Собственно, и в Японии подобные конкурсы – курьёзный эпизод: как было показано выше, в основном японцы справляются со стрессами иначе.
И тем не менее такая модель существует, и само её существование заставляет сделать важные выводы. Чтобы их сформулировать, сравним модели поведения европейцев, японцев и шерпов.
Из сказанного выше очевидно, что японская культура по сравнению с европейской сильно «зажата» всевозможными ритуальными ограничениями, в то время как культура шерпов, наоборот, стремится в противоположную сторону, отвергая ритуалы или, по крайней мере, сводя их к минимуму. Культура общеевропейского типа должна находиться на такой шкале где-то посередине, ибо она не столь жёстко самоограничена, как японская, но и не столь экстремистски анархична, как у шерпов.
Именно эта позиция и обеспечивает ей популярность в большинстве культур: в ней в более или менее приемлемой пропорции находятся все элементы механизма общения.
Три источника, три составные части нормального общения
Таким образом, для нормального функционирования общества полезно наличие всех трёх элементов: 1) социальных институтов принуждения (кодексы чести, уголовные кодексы, суды, уставы и так далее), 2) бранного словаря, 3) словаря, содержащего учтивые, этикетные выражения. Отсутствие или недостаточное присутствие одного из этих каналов заставляет общество искать другие пути трансформирования эмоций. И некоторые из этих путей могут оказаться социально опасными.
Разумеется, вряд ли можно научно доказать прямую связь между, например, утратой бранной лексикой «облегчающей душу» функции и ростом преступности – особенно вандализма, физической агрессии, немотивированных случаев насилия и тому подобного; однако исключить такую связь нельзя.
***
Подведём итог всему сказанному выше.
Энергия, порождённая совершенно определёнными импульсами (агрессия, ненависть), может воплотиться в свою противоположность (дружба, приязнь). Объяснение этому феномену может быть дано лишь в случае, если постоянно помнить о самой тесной связи агрессивности и миролюбия, священного и обыденного характера явления. Эта тесная связь изначально присуща поведению человека. Хотя вполне вероятно, что поначалу агрессивность генетически противостояла только нейтральному состоянию организма и лишь позже как бы генерировала из себя противоположную эмоцию (любовь, притягивание).
Можно выделить: а) национальные культуры, в которых одним из способов «выпускания пара» является словесная агрессия (всевозможные словесные инвективы), б) культуры, для которых в целях разрядки более желанным является неукоснительное соблюдение правил этикета (ритуалы, общественные институты, другие общественно одобряемые средства) и в) культуры, стремящиеся как-то обойти проблему.
Однако нам неизвестны культуры, которые бы в той или иной пропорции не использовали все три модели поведения, ибо только наличие полной триады обеспечивает обществу возможность выживания.
Наиболее жизнеспособной, как показывает мировой опыт, является модель, в которой количество общественно непризнаваемых средств выражения неприязни больше, чем количество одобряемых ритуальных средств.
Эвфемизмы и дисфемизмы
Займёмся теперь средствами выражения интересующих нас эмоций. Ясно, что одну и ту же мысль можно выразить по-разному в зависимости от того, нравится мне обсуждаемый предмет или не нравится.
Вначале – небольшой филологический ликбез. Грубые слова обозначают реально существующие понятия. Эти понятия и соответствующие им предметы нам могут не нравиться, но обойтись без них мы не можем и поэтому вынуждены их упоминать в речи. Но употреблять грубости тоже нежелательно или просто запрещено. Поэтому язык придумал выход: называть соответствующие вещи «вежливым образом». Вместо «блядь» можно сказать «проститутка», «женщина лёгкого поведения», «женщина с пониженной социальной ответственностью» или даже «работница секс-индустрии». Длинновато, иногда очень неточно, но зато не оскорбительно. Ну, или не так оскорбительно, как просто «блядь». Такие замены в лингвистике называются эвфемизмами (от греческого «хорошо говорю»). А грубый вариант – это дисфемизм (дис – отрицательная приставка, то есть «нехорошо говорю»). Стало быть, грубые вульгарные слова в противоположность их вежливым вариантам, эвфемизмам – дисфемизмы. «Экскременты», «отходы жизнедеятельности» – это нейтральные слова или эвфемизмы, «говно», «дерьмо» – дисфемизмы. «Ягодицы» – нейтральное литературное слово, «пятая точка», «мягкое место» – эвфемизмы, «жопа» – дисфемизм.
