Поэтому в крупных театрах большинства стран мира сквернословие в своём крайнем проявлении почти невозможно. В результате авторам пьес приходится или смягчать инвективу, заменять её относительно приемлемой, или строить фразу таким образом, чтобы зрители могли самостоятельно легко восполнить «пробел».
Исключения в этом плане можно сделать для нестандартных театров типа авангардистских, чья основная цель – эпатировать зрителя, а также для простонародных театров балаганного типа, где сквернословие – озорное средство создания весёлого шока.
Во вьетнамском театре в некоторых пьесах, где участвуют резко отрицательные персонажи (в сравнительно недавние времена – американские оккупанты), инвективизированная речь – их дополнительная отрицательная характеристика.
«А из нашего окна…»
Сравнивая отношение общества к инвективизации речи в русскоязычной и западной среде, можно констатировать, что в нашей стране не так давно отмечался краткий период отступления строгой цензуры. Появился ряд изданий вроде «Русского мата» (1994), «Луки Мудищева XX века» (1992), а в серьёзной части спектра – двухтомник «Большой словарь мата» А. Плуцер-Сарно (2001, 2005). Сквернословие в подобных изданиях – основная тема. Само собой разумеется, о сокращениях соответствующих слов там нет и речи. Что же касается «неспециальной» художественной литературы, то даже в высокохудожественных произведениях инвективы, так сказать, среднего радиуса действия становятся общим местом и шокируют только ханжей.
Конечно, либерализация русского литературного разговорного языка отражает состояние просто разговорного языка, в котором сквернословие заняло скандально большое место.
Каковы причины столь драматичного сдвига? По мнению известного культуролога Г. Гусейнова, дело в происшедшем обесценивании прежде высоких слов общепринятого языка. Потеряв к ним уважение, народ стал выражаться сниженными средствами, контролировать которые власть не в состоянии. Народ лишился одних духовных ценностей и не получил другие, заменив их вульгаризмами. Вот как он пишет:
Сквернословие стало сильнейшим социокультурным опиумом, способствующим превращению целых поколений в безъязыкую толпу с простейшим набором сигнальных функций.
Трактовка Г. Гусейнова представляется односторонней и поэтому неточной. Исследователь ограничился анализом только русскоязычного ареала и поэтому не увидел общего в частном. Между тем русская культура – вовсе не остров в море совсем другой ситуации. Сквернословие в США, где, казалось бы, не происходило никаких духовных катаклизмов, намного превышает даже русские стандарты. Сквернословие в странах романских языков, по-видимому, несколько меньше, но назвать его малым никак нельзя. Очень сильна инвективизация в мусульманских странах и так далее. Ни для одного из перечисленных районов не был характерен период сталинизма или застоя. Оче видно, русский ареал развивается примерно в том же русле, что и все остальные.
Что же это за русло? Отнюдь не только русский, но и все остальные развитые языки мира испытывают сильное давление со стороны пуристов и – шире – сторонников чистоты литературной нормы. В своих крайних проявлениях активность этих последних приводит к тому, что американцы называют «пластмассовым языком», то есть тусклым, стандартным языком, лишённых ярких красок, своеобразия. Определённое озорство, стремление расцветить то, что кажется пресным и скучным, присуще любому народу, которому навязывают единообразную норму.
Разумеется, не обходится и без национального своеобразия. Вот цитата из завзятого сквернослова известного писателя Юза Алешковского:
… Матюгаюсь же я потому, что мат русский спасителен для меня лично в этой зловонной камере, в которую попал наш великий, могучий, свободный и прочая и прочая язык. Загоняют его, беднягу, под нары кто попало, и пропагандисты из ЦеКа, и вонючие газетчики, и поганые литераторы, и графоманы, и цензоры, и технократы гордые. Загоняют его в передовые статьи, в постановления, в протоколы допросов, в мёртвые доклады на собраниях, съездах, митингах и конференциях, где он постепенно превращается в доходягу, потерявшего достоинство и здоровье, вышибают из него Дух! Но чувствую: не вышибут! Не вышибут!
Не обходится и без перехлёстов. «Комсомольская правда» за 1992 год сообщает:
В Воркуте состоялся вечер инфернальной матерной лексики. На нём присутствовали местные знатоки и ценители матерных выражений. Заканчивая выступление, бард Виктор Гагин послал слушателей на три широко известные буквы..
У России в этом смысле есть достойные соперники. В 1993 году газеты сообщили о подготовке в Бухаресте к фестивалю цыганской «подкультуры». Помимо других мероприятий там предусматривался и конкурс ругательств. Браниться участники должны были в двух разных секциях.
Издаётся специальная литература. В Финляндии это издания «Для молодых мужчин» и «Для молодых женщин». Подобные произведения изначально предполагались их авторами как нечто совершенно закрытое для печати, как принципиально непечатная продукция. То есть поначалу она была принципиально ориентирована на то, чтобы её не печатать – в отличие, скажем, от подпольной революционной или диссидентской литературы, авторы которой ничего не имели бы против опубликования их трудов.
Теперь, с «напечатанием непечатного», с этим материалом происходят качественные изменения: он воспринимается как вполне литературное произведение. Сквернословие получает права гражданства, перестаёт рассматриваться как хулиганство. Литература ещё раз демонстрирует свои огромные возможности влияния на общественную мораль.
Вряд ли стоит совсем уж отождествлять развитие сквернословия на совершенно различных культурных пространствах. Сравнивая в этом смысле Россию и США, не следует забывать сказанное выше о том, что тот же русский мат по происхождению сакрален, и потому к нему до сих пор сохраняется соответствующее отношение. В Америке такого отношения нет, сакральный оттенок имеют богохульства, а сексуальная брань воспринимается легче. Другими словами, русский мат выполняет двойную роль, в то время как его англоязычный аналог – только одну, сниженную.
Соблюдая пропорцию
Новый статус инвективной лексики в разговорном языке поставил новые вопросы, касающиеся статуса этой лексики в печати. В данном случае речь идёт не о том, печатать или не печатать инвективы, а о том, должны ли инвективы в речи литературного персонажа в количественном отношении соответствовать реальности, или её автору достаточно привести лишь ограниченное их число, чтобы создать необходимое впечатление.
Вопрос этот достаточно непрост. С одной стороны, убедительным представляется мнение, что насыщенная инвективами речь реального персонажа литературного произведения просто не может быть передана иначе как с помощью употребляемого этим персонажем словаря в реальной жизни: ну не может уголовник объясняться языком благонравной институтки! В противном случае пришлось бы говорить об отходе автора от изображаемой им действительности, о нестерпимой фальши. Попытка облагораживания речи резала бы слух. Вот как обращается к писателю Игорю Губерману, не понаслышке знающему язык преступного мира, опытный зек:
