– Не хотел тебя расстроить, Пайпер, – поднимая ладонь, произносит доктор. – Давай тогда лучше поговорим о твоем детстве. Каково твое первое воспоминание?
Мое детство.
В нем всегда присутствовали родители и Коммуна. Поэтому эти мысли нужно охранять подобно таким важным органам, как сердце или легкие.
– Тогда как насчет самого приятного воспоминания? – не получив ответа, предлагает Люндхаген. – Что первым всплывает в сознании?
– Плавание, – не раздумывая, тут же откликаюсь я.
– Можешь рассказать подробнее?
Помолчав минуту, я все же принимаюсь описывать:
– Мне кажется, я тогда была совсем маленькой. Мама отвела меня на урок плавания в бассейн, а затем мы пошли в парк и ели мороженое. В тот день она выглядела такой счастливой: смеялась и глупо себя вела, даже мазнула меня по носу лакомством.
А в детстве, еще до переезда в поселение, матушка каждый вечер перед сном читала мне «Пеппи Длинныйчулок» или «Удивительный волшебник из страны Оз», заплетала мне и себе волосы.
Глаза начинает щипать, и я вонзаю ногти в ладони.
– Звучит чудесно, Пайпер. Ты находилась тогда с Анжелой или с Джинни?
Комната погружается в сумрак, все цвета пропадают, словно кровь вытекает из вскрытых вен.
– Вы знаете имя моей матери? – Доктор кивает. – А что еще вы знаете о моих родителях?
– Их зовут Кертис и Анжела Блэквелл, возраст сорок один и сорок соответственно.
– Что еще?
Он перелистывает несколько страниц в блокноте и отвечает:
– Кертис родился в городе Корона, штат Калифорния. Отец был священником в маленькой церкви, а мать – домохозяйкой. Анжела выросла в Миннеаполисе, штат Миннесота. Ее отцу принадлежал бизнес по переработке зерна.
Отец и матушка никогда не рассказывали нам о своих родителях, так как те не верили в дело Коммуны.
– Мои дедушки и бабушки до сих пор живы?
Доктор сочувственно качает головой.
– Папа Кертиса умер от рака два года назад, а мама покончила жизнь самоубийством, еще когда сын был маленьким. Родители Анжелы тоже погибли около десяти лет назад: отец от рака, мать – от сердечной недостаточности.
– Я этого не знала, – шепчу я, опустив голову и разглядывая ковер.
– Кертис и Анжела многое от тебя утаивали, Пайпер.
– Они делали так, как считали необходимым, в наших интересах, – откликаюсь я, стараясь не повышать голос. Нельзя угодить в еще одну ловушку собеседника.
– Думаешь, они всегда поступали правильно?
– Конечно, – без раздумий отвечаю я.
– А ты помнишь примеры, когда они совершали ошибки?
Отец как-то раз заставил нас поститься неделю, и я так обессилела, что упала в обморок, разбила колено о камень, и кровь рекой хлестала из раны. Тогда это было объявлено как великая жертва, но все происходившее напоминало скорее наказание, которое я ничем не заслужила.
– Мои родители – замечательные люди.
– Даже замечательные люди иногда бывают неправы.
– А вы сами когда-нибудь допускали ошибки по отношению к детям?
– Слишком много раз, – усмехается доктор.
– Значит, отец с матерью другие. Они лучше вас.
– И все же они всего лишь люди. Мы все совершаем ошибки, даже они.
– Само собой, бывали мелкие оплошности. Но если дело касалось чего-то важного, они всегда оказывались правы.
– Можешь поведать хоть об одной их мелкой оплошности? Ну же, подыграй мне.
– Хорошо. – Я некоторое время рассеянно тереблю выбившиеся нитки в дыре на колене, затем поднимаю голову: – Однажды отец заставил нас всех соблюдать пост. Мы практически ничего не ели, а меня начинают мучить приступы слабости, если не получать достаточно пищи. Я понимаю, чего он добивался: приучить нас к голоду на случай, если наступят темные времена. Но может быть… может, следовало постепенно снижать количество еды…
– Он поступил неосмотрительно и нечестно по отношению к вам.
– Пожалуй. Но только из лучших побуждений. Он хороший человек. Просто допустил небольшую оплошность, как вы и сказали.
* * *
После окончания сеанса с доктором Люндхагеном я выхожу из кабинета, хлопнув дверью чуть сильнее, чем планировала, и ковыляю на костылях по коридору. Однако совсем скоро останавливаюсь и приваливаюсь к стене. Мышцы плеч и шеи затекли настолько, что от них к вискам огнем выстреливает боль.
Правда же, в которой я никогда не призналась бы ни одному врачу, заключается в том, что мои ранние детские воспоминания кажутся едва различимыми, черно-белыми и расплывчатыми по краям. А когда я думаю о них слишком напряженно…
То они просто исчезают.
Что со мной происходит?
После возвращения в дом-тюрьму я отказываюсь от ужина и отправляюсь к себе в комнату. В ней царит запах застарелого пота. Пытаюсь открыть окно, чтобы проветрить помещение, но щеколда застряла, в точности как я сама застряла здесь.
Во время возни с защелкой мое внимание привлекает движение в доме напротив.
В окне второго этажа стоит та девушка.
Только в этот раз она мне машет.
Всего лишь взмах рукой, простой и безобидный жест.
Я поднимаю ладонь в ответ.
Незнакомка находится слишком далеко, чтобы различить ее лицо, но похоже, что она улыбается.
Затем проводит пальцем поперек окна, будто указывая на что-то, и задергивает шторы.
На стекле яркими красными буквами видна надпись:
П-А-Й-П-Е-Р.
* * *
Женщина ест хлопья из миски, когда я хромаю мимо в своем фиксирующем лодыжку ботинке.
– Куда это ты собралась? – спрашивает Джинни, роняя ложку.
Я открываю входную дверь и ковыляю дальше, не оглядываясь назад.
Обогнув дом, вынужденно прислоняюсь к забору, чтобы дать отдохнуть больной ноге.
Девушки в окне больше не видно, зато мое имя все еще на месте. Мне это не приснилось.
Кожа начинает чесаться и гореть изнутри. Если бы можно было сбросить ее и стать кем-то другим…
Я начинаю осматриваться по сторонам и замечаю…
Вплотную к дому на земле видна двустворчатая дверь.
Ощутив любопытство, я подхожу к ней. Две ручки. И замо́к не висит, в отличие от сарая.
Все во мне призывает: «Открой ее. Загляни внутрь».
Я берусь за одну из ручек и тяну на себя.
Перед глазами возникают ступени, ведущие в темноту.
Женщина уверяла, что в этом доме нет подвала.
