— Вы это и так активно делаете своим фильмом.
— Знаю, знаю, это заметно, но потому-то мы и должны бороться.
— Но мы еще поборемся…
— Нет, я не сдамся, не сдамся. Но этот венецианский остров, где мы сейчас с вами… вода поднимается, и скоро он исчезнет под водой.
— Нас спасет свобода.
— Да, может быть. Но я переживаю не только за себя, но и за других.
Венеция, 2017
Печатается впервые
Александр Рогожкин
Александр Рогожкин каким-то немыслимым образом умудрился снять, наверное, самые важные фильмы о времени, в котором было столько же распада, сколько и отрезвления, столько уныния, сколько и неизвестно откуда взявшейся энергии, меланхолии и задора — времени поздних 1980-х и всех 1990-х. Он, не теряя попусту времени, договаривал за нас, поневоле набравших воды в рот на протяжении 70 лет, многое из того, что было не высказано, хотя снял вроде бы не так уж много фильмов и работал неровно, чередуя шедевры с ремесленными — в самом высоком смысле слова — картинами. Мало кто, разве что только Балабанов, может похвастаться тем, что его афоризмы из «Особенностей» разошлись по России, объединив в добром смехе интеллектуалов и простаков. Об этом, о его «Особенностях», «Блокпосте», «Чекисте» когда-нибудь потом, а сейчас — о фильме, который стал чуть ли единственным честным высказыванием о том, чем порой являлась воинская служба, и чем выше была степень десакрализации «нерушимой» и «непобедимой» в его картине «Караул», тем выше было его сострадание ее героям — и главным и — в основном — эпизодическим, незаметным, неказистым, чье горькое существование может заметить только по-настоящему выдающийся художник.
Короткий фильм об убийстве
Мне было до такой степени стыдно, что, не зная, куда посмотреть, как будто я уличен в самом постыдном поступке, я опустил глаза и поторопился уйти домой
Лев Толстой. После бала
Фильм А. Рогожкина «Караул» странно смонтирован. Кадры не подсекают друг друга, а словно вплавляются один в другой. Там и так особо не разойдешься — купе в четыре койки, коридор, тамбур, решетки на окнах — а экран еще больше уплотняет эту скученность, сбитость пространства, отведенного героям картины, воинам внутренних войск, конвоирам.
ВВ, малиновые погоны. По армейскому опыту знаю, что вэвэшники зачастую припрятывали на случай увольнения и тем более в преддверии демобилизации шинели и кители с погонами черными (связь, артиллерия и т. д.), дабы отбывшие срок или амнистированные не распознали в спешащем домой солдате того, кто их не так давно охранял. Вынужден был охранять. Священный долг.
Предмет фильма я бы уподобил сердцевине матрешки, с одной лишь разницей, что все матрешки от мала до велика одинаково нарядны. В армии не так. Какой-нибудь парад на Красной площади так и сияет блеском по Интервидению, попадая в антисоветские сериалы в качестве доказательства советской угрозы. То же самое в уменьшенном и растиражированном виде на плацу провинциальной, затерянной в лесах учебки, — зрелище пожиже, это уже отчаянные попытки имитировать пышный официоз. А самая-то маленькая клеточка, молекула армии и вовсе лишена какой бы то ни было привлекательности, но именно она-то и есть ее, армии, первооснова: тумбочка, коечка, которую надо заправлять при помощи перевернутой табуретки; очко, которое надо драить под надзором сержанта, и — все два, а то и три года — ты слит с людьми, со взводом, нос к носу, бок о бок, впритирку.
Армия — это другие.
И вот это пространство надо обживать, как-то в нем устраиваться, другого тебе никто не предоставит. Когда-то потом оно разомкнется, отпустит на волю — через полтора года, через год, через сто дней, наконец.
Для героев «Караула» уже не будет такого свободного пространства. Они так и не покинут пределы этой «молекулы», рассмотренной в фильме словно под микроскопом. Их убьет рядовой Иверень.
Почему?
Потому что пистолет Макарова — опасное оружие. Из него можно выстрелить. И убить.
Рогожкин и отвечает и не отвечает на этот вопрос — «почему?». Он менее всего судья, он свидетель. Закон, превращающий убийцу Ивереня в фигуру трагическую, в фильме присутствует, ведь сам факт убийства мысленно выстраивает вокруг фигуры Ивереня целый хор обвинителей, и наказание последует незамедлительно, сухая юридическая истина где-то там, каким-то невидимым крылом коснется всей этой кровоточащей истории и, как может, расставит всё на свои места.
Но одновременно перед нами откроется и то, что не укладывается в столбцы мудрых законодательств, в которых, надо полагать, обрела логическую стройность эта история. Тут не до стройности, тут — черновик.
Нас хотят поставить лоб в лоб с этим самым взводом конвоиров, заткнуть в купе-кубрик, где армейские отношения существуют в наиболее чистом и органичном для них виде, погрузить в их непролазную трясину.
Неспроста «дед» Ибрагимов кричит нахохлившемуся от еще пока тихого гнева Ивереню, что и сам когда-то тоже прошел через всякое разное, вытвердив, что он не рядовой, а «салабон», да к тому же еще и «чурка».
Ибрагимов, сам, естественно, о том не подозревая, декларирует логику здешнего миропорядка. Своего рода логику. Ибрагимов, Мазур, Жохин, Корченюк упрощены до такой степени, которая позволяет им эту логику усвоить, внедрить в свой состоящий из тумбочек и коечек быт. Ибрагимову вторит Мазур: «На нас, „дедах“, вся армия держится!..»
И тот и другой — вполне красноречивые адвокаты этой логики. Логики несвободы.
В «Карауле» есть сцена, в которой «салабон» Хлустов изображает телевизионного ведущего в программе, посвященной близкой демобилизации тех, для кого он все это исполняет: «дедов». Он вдохновенно фальшивит битловскую песню «Yesterday», в которую добавляет изрядную порцию англоподобной отсебятины. Здесь разворачивается, несмотря на всю его видимую комичность, чрезвычайно важное действо: на таком армейском уровне доморощенно эстетизируется основной предмет поклонения всех без исключения солдат — ДМБ.
ДМБ — магическое слово, которое можно увидеть на ремнях, тумбочках, заборах, стенах туалетов, скамейках, табуретках, фуражках, кителях, футлярах перочинных ножей… магическое, вожделенное, сладкое слово — не свобода, а ДМБ. Дембель!
Дембель — религия срочнослужащего.
Тяга к ДМБ — двигатель службы.
Зависимость от ДМБ — основополагающий принцип иерархии в СА. С первой же секунды люди, оказавшиеся за КПП, делятся на тех, у кого ДМБ — соответственно — через год, полтора, два. Ценность человека обратно пропорциональна остаточному сроку службы. (Боюсь, что вряд ли кто-нибудь из почтенных зрителей западноберлинского фестиваля, где демонстрировался «Караул», взял в толк, почему в одном из кадров фильма Жохин кормит Хлустова кусочками… портновского сантиметра. Очень просто: когда до конца службы остается сто дней, в ларьке «Военторга» покупают «сантиметр», а затем скармливают его по «дням-лоскуткам» новобранцам, ритуализируя приближение влекомой свободы. Такое случается, конечно, не повсеместно. Но случается.)
