Любопытный герой. Он как бы несет на себе вериги дедовщины уже без видимого удовольствия, все эти игры ему как бы уже не к лицу, он осторожничает, поскольку его «сверхзадача» — вытравить понемногу из себя въевшееся в плоть растворенное насилие, он пытается мысленно приготовить себя к будущей гражданке, рано или поздно потребующей от него избавления от армейщины. Возможно, он мог бы предотвратить трагедию, но закон казармы напоследок, за несколько дней до ДМБ («Последний конвой!») втягивает Жохина сначала в общий блуд с подвернувшейся проституткой, в пьянку и издевательства над Хлустовым, против которых восстал, вооружившись пистолетом, Иверень.
Но и ему не удалось избежать расправы Ивереня.
Под несмолкаемый скрежет вагона, сопровождающий, как заигранная пластинка, течение фильма, произойдет страшное: обезумев, Иверень убивает всех: и Мазура, и Корченюка, и Жохина. Жизнь, обесценившись, сорвалась с орбит, игра в недолюдей обернулась «гибелью всерьез», достигла своего экстремистского апогея.
Он, Иверень, убил. Теперь он уравнен с другой свободой, не той, что обещана государством через два года, а той, что вдруг резко наступила с холодящей, знобящей внезапностью, с той свободой, о которой его просили заключенные, оцепенело наблюдавшие за кровавой расправой.
Потом убьют и Ивереня.
Рогожкин точно передаст эту сыровато-зябкую смертоносность ненужной «гражданки», когда Иверень бесцельно мечется по городу, как кошка, впервые, оказавшаяся на улице, одурманенная незнакомыми запахами.
Каждый шаг, который он делает, куда бы он ни ступил, ведет его к смерти.
Он упадет на каком-то из пустынных, как в войну, вестибюлей полночного вокзала, дважды подхваченный рапидом камеры, умрет с резким криком, последним свободным, бессмысленным, безотчетным криком.
Умрет совсем не романтично, не так, как Христос, волей режиссера привидевшийся ему, а грубо, жестко, бездарно. Упадет как бревно, как предмет, как ненужная, выброшенная, списанная государством за ненадобностью, вышедшая из игры вещь.
Сначала Ивереня принудили к убийству.
Потом он убил тех, кто это сделал.
Потом убили его, убийцу.
Не убий.
«Искусство кино», июль 1990
Не стреляй!
«Кукушка»
— Существуют неизбежные каноны, как можно и как нельзя говорить о войне. Они были для вас препятствием при работе над фильмом?
— Разумеется, нет. Я не творец канонов и терпеть их не могу. Так как по образованию первому я всё-таки историк, поэтому пристрастно отношусь ко многим деталям, которые раздражают меня в отечественных фильмах о войне. Маленький пример: я часто в кино вижу, как немцы бегут в атаку наперевес с автоматами. Автоматом был вооружен только ефрейтор — командир отделения, все же остальные имели обычные пятизарядные винтовки или карабины. В принципе, это всё мелочи, но мне они важны. Вообще война — сложная вещь, противная. Я никогда не понимал войну прямого контакта. Ведь еще в конце девятнадцатого века люди воевали на расстоянии трехсот саженей. А затем это расстояние стало увеличиваться, увеличиваться… Самый свежий пример — «Буря в пустыне», когда американцы ближе чем на два километра к себе не подпускали. Технология войны диктует свои условия, а условия меняют ее суть. Хотя суть остается прежней — нет ничего более паскудного и гнусного, чем война.
— А почему об этой войне вы решили рассказать именно сейчас?
— Это произошло случайно, хотя в каждой случайности есть свои закономерности. Знаете анекдот, когда кто-то попросил Дали нарисовать картину, он чиркнул три раза карандашом по бумажному листу и запросил за это несколько тысяч долларов. Ему говорят: «Вы же это сделали буквально тремя мазками!» А Дали ответил: «К этим трем мазкам я шел всю свою жизнь». Не знаю, можно ли сказать, что внутренне я шел всю жизнь к «Кукушке», и всё-таки есть определенного рода закономерность в том, что как-то раз Виктор Бычков и Вилле Хаапасало попросили меня написать пьесу на трех человек. И даже рассказали какую-то нелепую, глупую историю про то, как финский и русский солдаты во время войны 1939–1940-х годов попадают на хутор к карелке, и там возникает нечто вроде любовного треугольника. Потом вместо карелки возникла девушка-саами, или лапландка. Мы, русские, в свое время представителей этой нации называли лопарями. Эти люди — один из древнейших народов Северной Европы. Они носители очень своеобразной культуры. Так родился замысел «Кукушки». Надо сказать, что в русском языке слово «кукушка» имеет негативный оттенок: «кукушкины дети». Чтобы его смягчить я даже уточнил в сценарии: «Кукушка, или Кукушка, взрастившая птенцов». Это «подназвание» для меня было важнее названия. Кроме того, «кукушка» в русской историографии это еще и снайпер-финн. Я слышал много интерпретаций, почему это именно так. Думаю, что всё идет от всем известной поговорки: «Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить?» Снайпер определяет это время.
— Саша, а если бы противоборствующие силы в Персидском заливе встретились лицом к лицу, тогда бы войны не было?
— Не думаю. Просто американцы — высокотехнологичная нация, они и Вторую мировую так же вели. Мой отец воевал в американской армии попал в плен на острове Эйзель, бежал, а в 1944-м году в американскую армию попал в так называемый русский батальон. Это была война совершенно другая, чем наша. У нас мозги так устроены, что мы берем мясом. Это вдвое противно, потому что воевать надо умно. Впрочем, воевать умно можно, лишь когда есть много денег. Американцы замечательно разыграли jack-pot в Афганистане, сколько они там пообещали? 27 миллионов? Не знаю сумму, это не важно. Как только они ее объявили, война закончилась. Все противоборствующие силы бросились ловить Бен Ладена, и больше там делать в принципе было нечего. Это и называется: воевать умно. Хотя война по своей сути — все равно грязное и безумное дело. Это может понять только человек, в которого стреляли, который испытал близость смерти. Но наш фильм-то не об этом, не о войне.
— А почему это фильм не о войне?
— Война это лишь фон действия. Перед нами — враги, точнее, нормальные люди, которых заставили быть врагами. Брутальный офицер Картузов пишет стихи. Утонченный финн-смертник Вейко хорошо знает филологию. И наконец, женщина — Анни, которая живет в небольшом стойбище, в своем маленьком пырте, и которая, как ни странно, понимает о мире больше, чем они. Существуют культура истинная и культура привносная. Ведь мы всегда привносим в понятие «культура» много лишнего. Можно сказать: «Я люблю». А можно вокруг этого «я люблю» выстроить массу философских концепций и учений, но всё равно в их сердцевине остается простое: «я люблю». Или: «я не люблю», «я хочу есть» и так далее. Для меня Анни — носитель именно этих корневых понятий, и она помогает понять друг друга этим людям, не по своей воле ставшим врагами.
— Для вас было главным каким-то образом, превратить это «не люблю» в «люблю»?
— Нет. «Люблю-нелюблю» — понятия четкие. Картузов-Пшолты не может полюбить Вейко. Но он может его понять как человека, как равного себе. Точно так же и Вейко может понять Картузова как равного себе. Они говорят на разных языках, но всё равно могут достичь взаимопонимания. Это что-то вроде «Вавилонской башни наоборот». Устроил народ Вавилонскую башню, бог разгневался, и мир раздробился на кучу языков. Но это не значит, что люди утратили свою сущность как люди. Они просто стали говорить на языках, и всё. Вот и мои герои говорят на разных языках. Все трое. И всех их объединяет единый биологический принцип: все живое живет ради продолжения своего рода. Ведь это абсолютно нормальная постановка вопроса. И поэтому для меня наша Анни, живущая по этому принципу, — воплощение нормы жизни. Она не хочет, чтобы после нее ничего не осталось. Поэтому это как бы естественно, нормально. И так же нормально вовремя сказать: «Люди! Зачем вы бьете кого-то и стреляете в кого-то?» Наш Вейко говорит, почему вы не умеете слушать, сразу же стреляете? Научитесь слушать, попытайтесь научиться этому простому делу. Человек везде и всегда — человек, хотя ему иногда приходится быть солдатом. И неважно, что у него в руках — сарисса времен Александра Македонского, или винтовка М-16 или АКМ в наши времена, он всё равно остается человеком. Точнее, если вы его воспринимаете как солдата — он солдат. А если вы его воспринимаете как человека — он человек. Так давайте его воспринимать как человека.
