— Значит, эта трагедия на Лампедузе — отправная точка для фильма?
— Нет, это финальная точка фильма. Обычно люди начинают с трагедии и ничего, кроме трагедии, не описывают. А я начинаю с картин Лампедузы, когда там было пустынно, и очень-очень медленно подбираюсь к трагедии. Эта работа заняла у меня один год. Столько я прожил на Лампедузе. В течение трех или четырех месяцев, пока я жил на Лампедузе, там ровно ничего не происходило. И я использовал это время, чтобы поближе узнать остров, его жителей. Индивидуальность острова — вот что я хотел постичь. А индивидуальность Лампедузы очень четко выражена. Я спрашивал себя, почему этот остров принимает всех, кто прибывает, людей разных вероисповеданий. И я нашел ответ: жители Лампедузы — рыбаки, а рыбаки принимают всё, что принесут им морские волны. Это мировоззрение очень заметно чувствуется. Ну а потом стал снимать тех, кто прибывает на остров, снимать в антикризисном центре, затем отправился к лодке с мигрантами, совершил морское плавание, чтобы понять, что там происходит. И тогда-то я стал очевидцем трагедии.
— А как вы нашли мальчика, который стал героем фильма?
— Это вообще первый человек, с которым я познакомился на Лампедузе, в первые же дни после приезда. И я в него просто влюбился, моментально: мальчик необыкновенный. И я понял, что он попадет в мой фильм, правда, не подозревая, что он займет в фильме столь важное место. Весь мир, события, друзья, враги, равнодушный взгляд мальчика на телеэкран — всё это элементы, из которых мы состоим. Дело в том, что мы здесь сталкиваемся с чем-то новым, совершенно неведомым для нас. И поэтому мы должны познать это так, как ребенок познает жизнь, во всей ее неприглядности. И равнодушный взгляд мальчика: ну, вообще-то все мы равнодушно смотрим, такие у нас глаза, когда мы сталкиваемся с трагедией, которая разворачивается прямо перед нами.
— Скажу вам странную вещь, у меня даже язык не поворачивается это выговорить, но мне показалось, что ваш фильм в то же самое время глубоко оптимистичный.
— Он оптимистичный, поскольку, думая о погибших, можно предположить, что столь ужасающее зрелище заставит людей наконец-то что-то изменить. Столкновение с трагедией действует сильнейшим образом на каждого из нас. И поэтому я надеюсь, что, посмотрев этот фильм, мы не станем равнодушно переключать телевизор на другие каналы, а посмотрим друг другу в глаза. Когда мы впервые видим людей, которые сходят с лодок, когда впервые заглядываешь им в глаза, это действует очень мощно. Человек смотрит на меня, смотрит с борта лодки, это оказывает сильнейший эффект.
— Вы также рассказываете о людях, которые ведут себя просто героически. Они спасают людей, они способны что-то предпринять.
— Но это капля в море. Понимаете, мы спасаем утопающих из воды, но на самом деле мы должны бороться с ужасными условиями, которые вынуждают их уезжать из Ливии, из Эритреи, отовсюду. Мы должны положить этому конец. Нельзя допускать, чтобы так всё и продолжалось. Тридцать тысяч человек погибло, сорок тысяч, мы теперь даже не знаем числа погибших. После Холокоста это одна из величайших трагедий в истории Европы, но теперь-то мы в курсе происходящего, наш долг — предотвратить новые трагедии. Политики обязаны что-то предпринять.
— Как вы сами думаете: чья в этом вина?
— Виноваты мы все. У всех нас равнодушный взгляд. У всех и каждого. Все мы виноваты одинаково, никто не безвинен. Причина в том, что мы отгораживаемся стенами — сначала мысленными, а позднее материальными. Но бессмысленно сопротивляться, когда на тебя накатывается волна мировой истории. Можно выстроить стену (показывает рукой высоту) — смотрите, мы сейчас в Берлине, где много лет стояла стена, но наступил момент, и стена рухнула. Стены всегда рушатся.
— А не было ли у вас страха, что фильм получится чересчур эстетским по контрасту с его темой?
— Ничего подобного. Мне было очень важно говорить в этом фильме на языке кино. Я хотел, чтобы мой фильм смотрелся, как настоящее кино, словно художественный фильм. И сцены с вертолетом — это для меня было настоящее кино. Язык кино — способ по-настоящему вчувствоваться в реальность, и только благодаря ему фильм выглядит реалистичнее. И зритель ассоциирует себя с героем.
— Есть ли что-то общее между вашим предыдущим фильмом «Святая кольцевая» и этой картиной?
— Два совершенно разных фильма. В этом фильме мы очень глубоко погружаемся в сознание мальчика, заглядываем в глубь его души, происходит настоящая буря чувств, трагедия, а в том фильме ничего не происходит, трагедия растворена в атмосфере. В этом фильме ты напрямую сталкиваешься с трагедией.
— Как близко произведение кинематографиста должно быть к реальности?
— Настолько близко, чтобы в результате ты менял реальность, преобразовывал ее во что-то другое. Реальность сама по себе неинтересна, ты должен преобразовать ее во что-то другое. Ты должен внести в нее какую-то мысль. Без мысли нет образов и нет кино. Ты должен приблизиться к реальности вплотную, но для меня неважна разница между вымыслом и фактом, потому что в кино эти отличия ничего не значат. Точно так же стихотворение отличается от строчек газетной статьи. Стихотворение дает простор для интерпретаций, в нем мало слов, но у тебя в голове возникает масса образов. Я не хотел, чтобы была какая-то однозначная интерпретация. Совсем как со стихами: один человек поймет стихотворение так, второй — иначе, третий — совершенно по-своему. И я старался добиться того же в форме документального фильма, чтобы был простор для самых разных интерпретаций.
— А много ли неожиданностей было на съемках?
— Неожиданности происходят всё время. Я никогда ничего не могу предвидеть. Когда я ставлю камеру, я никогда не знаю, что произойдет. Всегда открываю для себя что-то новое. Всегда происходят какие-то сюрпризы, огромные сюрпризы. Мне всегда казалось, что диалог между врачом и моим героем не смог бы сочинить ни один писатель. Даже Пушкин бы не смог! (Смеется.) Суть этого диалога, ритм этого диалога… это просто мистика какая-то… Ни один писатель не справится.
— Вы ведь тоже рыбак.
— Да, да (смеется), я удильщик…
— Встречали ли вы на берегах Лампедузы плохих людей?
— Нет, на Лампедузе все в родне между собой, все между собой знакомы. В таких местах никто не может поступать дурно, потому что все будут знать, что он плохой человек, сделают его изгоем. Жители Лампедузы — милейшие люди. Они заслуживают Нобелевской премии за свое поведение.
— Согласен. Наверно, при работе над этим фильмом вы открыли для себя какие-то новые стороны Италии, вашей родины.
— Да, безусловно. Но, по-моему, моих героев нельзя назвать итальянцами. Они лампедузцы. К Италии они не имеют никакого отношения. И к Сицилии тоже никакого. Они считают себя особенными. Так и есть на самом деле.
— Но говорят они на итальянском?
— У них свой диалект, не похожий на сицилийский диалект.
