Что-то здесь, в этом доме, случилось, что прогрело камни вплоть до подвала. А может, в подвале и случилось, раз он невероятно чистый – как пол в темнице. Убрались. И на задворках памяти шевельнулось: есть какие-то чары, старые-старые, которые смывают запретную волшбу, а вместе с ней и сопутствующее. Шевельнулось – но не проявилось. Эта память пока находилась слишком далеко.
Но – хотя бы шевельнулось. Значит, с подсказками, вниманием и размышлениями я до неё доберусь.
Жаль, Вьюжен оставил так мало крови – не прочесть… Но если Зим найдёт его логово… Хорошо бы там заодно с вещами и кровь была, хоть капля.
Я покидала подвал с чувством невыполненного долга. И чего-то упущенного – незамеченного, недодуманного, непонятого. Но и торчать в нём полночи смысла не было. Я устала. А ещё Горду где-то искать. О том, что будет, когда найду, старалась не думать. Шамир всё знает – и моё внутреннее солнце тоже. Выкрутимся сообща. И важнее, конечно, даже не убить – нет, убить осторожно и с кровью. Чтобы заглянуть в память.
Меня с пелёнок готовили к Гиблой тропе – умирать и убивать. Жить – словно каждый выдох последний, и убивать – чтобы снова вдохнуть. Жизнь искры, со стороны такая длинная, – на самом деле всего-то вдох-выдох. Я никогда не жалела тех, кого отправила к Уводящей, но всегда, чуть-чуть, им завидовала – потому что они жили немного иначе. И воспитаны по-другому. И вообще для них всё закончилось. И, да, это было своего рода оправданием бесчувственности. В конце концов, я – осень увядания. Помимо прочего. А против природы не попрёшь. Если, конечно, ты – не Забытый. Но и они плохо кончили.
Если, конечно… Ух, хоть бы, хоть бы…
Но верится в это «хоть бы» с каждой кладовой всё меньше и меньше.
Когда я открывала подвальную дверь, снова заметила тень. Теперь – точно чью-то тень, не от сквозняка или «показалось». Прислушалась к ощущениям и поняла – человек. Старый. Кровь совсем холодная. И, вероятно, кто-то из прислуги.
Точно, я же ощущала двоих внизу… Но как ощутила, так и забыла, увлечённая подвалом, даже не проверила, в какой они комнате. И один человек оказался очень близко ко мне – буквально в десяти шагах по коридору, за неприметной дверью у тусклого светильника.
Я бесшумно заперла подвал, погасила защиту искр и подкралась к комнатной двери. Человек за ней дышал тяжело, сдержанно. Я предупредительно стукнула и тихо представилась:
– Меня зовут Осна, и я из знающих, – вспомнила, кто убил старосту, и добавила строже: – из Мудрых. Прибыла разобраться в смерти вашего хозяина.
Дверь приоткрылась, являя худую старуху в длинном вязаном платке. Лицо – печёное яблоко, а глаза внимательные, умные.
– А не молода ль? – заметила она подозрительно.
– У знающих нет возраста, только зачарованные обличья, – я примирительно улыбнулась. – И вопросы. По делу.
– А в подвал-то зачем ходила? – не унималась старуха. И прищурилась слеповато, но я заметила, что зрением её Шамир не обидел – видела она слишком хорошо для своего почтенного возраста.
Я закатала рукава и предъявила пару уцелевших язвочек, а после показала и «имя». Старуха успокоилась и отступила от двери:
– Ну, заходь. Коль не врёшь.
А мне не стыдно, да, ни на искру. Простую знающую тут могут и послать, если не побоятся. Или не на все вопросы ответить.
Я зашла в небольшую комнатёнку – узкую, со скромной обстановкой «кровать – сундук – вешалка – стул – кресло – ведро», но очень чистую. Старуха доковыляла до продавленного кресла, а я села на стул. И с мгновение мы молча смотрели друг на друга – похожими прощупывающими взглядами, – пока она не улыбнулась беззубо:
– Ладно, девка. Знающая – так знающая. Мудрая – так Мудрая. Хорошо, что явилась. Плохи дела тут. Скажу как есть. Не перебивай.
Она поёрзала, устраивая удобнее спину, и начала:
– Звать меня Доброй. В семье я всю жизнь, почитай, тружусь. Как малой мать устроила, ещё при дедах хозяина – Шамир ему в помощь да Тропы короткой, – так и живу. Многое видала, девонька. Многое слыхала, – и глянула хитро-хитро.
Я уважительно склонила голову, всем своим видом показывая, что внимаю – и всё терпеливо выслушаю, и всё мне важно, даже если старуха затянет долгую песню об ушедшей молодости с подробными воспоминаниями.
Добра усмехнулась беззубо:
– Ладно-ладно… Слушай. Семья со странностями – это я ещё малой смекнула. Не найдёшь ты ни в подвалах, ни на чердаках ничего. Третий этаж, девонька. Третий этаж. Там тайник семейный. Там дед сиживал частенько, а потом и сын его. И сын сына. Я любопытной была и поспрошала старых слуг-то. А никто не знает. Но невиданное ж дело-то – чтоб слуги да не знали, а? Верно говорю?
Я кивнула. Не бывает такого – слуги больше хозяев обычно знают, от их острого взгляда ничто не скроется – ни пылинка, ни чья-то странность.
– Попасть на этаж никому не довелось – хозяева лично там убирались. Воды требовали наверх и запирались. И меж собой не обсуждали – как уши ни навостряй, а ни словечка лишнего иль нарочного. Но я частенько видала хозяев, когда они вниз спускались. Белые, как снег, были, но горячие, как огонь. Мимо проходили – жаром обдавали. Как… – и Добра замолчала, нахмурилась.
– Да как нагретый на полуденном летнем солнце камень, – осторожно вставила я и снова ощутила мучительное узнавание – далёкое, неуловимое. Неподвластное. Словно, проснувшись, вроде бы помнишь яркий сон – и не помнишь. Чтоб его…
– Да, – задумчиво согласилась старуха. – Да. Тепло от них – как от натопленного очага. Древняя это тайна, девонька. Тайна семьи – и тайна дома. И до меня она была тут. Но после уже не останется. Нет, – и на её губах появилась странная улыбка. – Вместе уйдём.
– Что вчера случилось? – уточнила я осторожно. – С чего всё началось?
– Эка торопыжка, – Добра неодобрительно поджала губы. – Ничего, девонька. Ничего.
– То есть… как? – не поверила я. – А снег стенами? А?..
– Ни-че-го, – повторила она, почти тон в тон со мной. – Утро да день обычными были. Я, вишь ли, стара. Мало работаю. Больше сплю да за порядком гляжу. Уважают старость. Но я не сижу на шее, нет, девонька, – Добра запахнулась в шаль, и я заметила, что в её руках, худых, морщинистых и пятнистых, было слишком много силы.
Для старухи. Для немощной пожилой женщины, которую Добра усердно изображает.
– Куды смотришь? – заметила она. – Неча мне скрывать. Как есть говорю. Всё как всегда было. Утро, день, вечер. Рано я улеглась, не знаю ни про какие стены. А проснулась к ночи – так жарко стало. Кровать – хошь, пощупай – горячая была. Но теперича остыла, уже не та. Но и не холодная. Я встала, помню, из комнаты вышла. Слышу – на улице трещит чего-то. А окна-то запотевшие. Я едва ли до лестницы доковыляла – хозяюшка сверху скатывается. «Ты чего, – говорю ей строго, – как служка мечешься?» А она тихо-тихо так: «Убили…»
