Я проснулась как от толчка. Открыла глаза – и словно не спала. И словно не отдыхала, а готовилась к стычке. Внутреннее солнце полыхало как безумное, по напряжённым рукам бегали искры, злой «рой» готовился вспорхнуть с шубки и либо коконом свиться, либо ударить. Зим смотрел на это разинув рот. А вот Норов, похоже, спал. И сани стояли. И Вёртка замерла так… будто боялась.
– Давно стоим? – резко спросила я, подскочив. – Что с нашим извозчиком?
Вокруг – ничего странного и (или) страшного. Бездонная чернота неба, безмятежное спокойствие снежной равнины, полное безветрие.
– Н-не знаю, – с запинкой отозвался Зим. – Я тоже заснул.
Помедлив, я сняла шубу, разулась и легко соскочила с саней. И сразу же обнаружила первую странность – снег обжёг босые ступни, точно вместо него были раскалённые угли.
– Ось, – вдруг заметил знающий, – холодно.
Холодно… Пар изо рта, едва оказавшись в воздухе, застывал мелкими льдинками, и оные звенели зимними колокольчиками тихо-тихо, на грани слышимости. Снег обжигал. И внутреннее солнце, чуткое к похолоданиям…
Нет, не просто холодно.
Это стужа – вернее, та самая Стужа, смертоносный мороз, моментально высасывающий жизненное тепло. Которой в мире не случалось уже очень, очень давно.
Я бросилась к Норову. Наш бравый извозчик действительно спал – начал замерзать и уснул. Но, на его счастье, рядом с ним находился тот, кто разбирался в стуже лучше Забытых. Ездовой пёс, порвав упряжь, стащил Норова с облучка и, обившись вокруг него, грел и спасал. Из клубка седой шерсти торчала лишь потрёпанная шапка.
– Почему не разбудил? – упрекнула я.
Блеклые глаза пса прищурились: мол, а что бы ты сделала?
– Согрела бы точно, – проворчала я, нервно озираясь.
Снег не искрился. Вместо пушистых, мерцающих земным звёздным небом холмов – беспорядочно разбросанные рулоны грязно-белой ткани.
– Луны нет, – Зим подошёл ко мне, непривычно ёжась. Даже куртку застегнул. А лицо белое-белое. – И звёзд.
Я снова задрала голову. Чернота, глубокая и неподвижная, закрывала небо непроницаемой шторой. И я не понимала, как она связана с внезапной лютой стужей.
– Чувствуешь что-нибудь ещё? – я обернулась к знающему. – Что-то… Ну что-нибудь?
– Говорю же, оно случается каждый день, – хмыкнул Зим, закатал рукава и присел. Трещины на его руках вспухли. – Сейчас посмотрим…
Вёртка внезапно задрожала и прильнула ко мне так, будто хотела полностью спрятаться под кожу, где ещё теплее. Я добавила ей искр и жара, но сама его не ощутила. Он моментально вбирался стужей.
– Чего ты боишься? – шепнула я мягко.
Верная подруга испуганно смолчала: она не понимала, чего боится. Она просто ужасно боялась. А так она боялась… ну да, холода.
– Странно… – Зим нахмурился. – Никаких чар. Просто…
…скорее всего, волшебная необычность, сообразила я. Очередное воспоминание-напоминание. И предупреждение.
– Стужа лишь здесь? – уточнила я. – Или расползается по миру?
– Не могу понять… – беспомощность в хриплом голосе. – Но вроде бы… оно не движется. Не расходится.
– Давай подождём, – предложила я. – Если это необычность, то скоро она себя проявит. Или нет. Но мы точно сможем определить её границы.
– И соберём силу, – добавил Зим. – Приготовлюсь.
Сила необычностей вбиралась в знаки, которые после впитывались в землю и застывали в ней, пока Шамир не находил им применение вроде пары-тройки новых знающих (либо заключалась в дымник или иной артефакт предприимчивыми недознающими). И нарисовать нужные знаки – легче лёгкого.
Обычно.
Сейчас у Зима ничего не получилось. Более того, он едва одну чёрточку провести успел. И только что сидел на снегу рядом со мной – и вот уже потирает седалище, ругаясь, в сотне шагов. Я прищурилась на несчастную черту и удивлённо хмыкнула: из-под неё сочился бледно-голубой свет. Слабый, невесомый, нежный.
Неопасный.
Вёртка поняла это вперёд нас и тихо, успокаивающе пискнула. Покидать тёплое убежище она не собиралась, но изо всех сил старалась предупредить угрозу. И меня.
– Как думаешь, что это? – я присела на корточки и провела рукой над полосой света.
Ничего. Ни холодный, ни горячий. Никакой.
Подошёл, по-прежнему украдкой потирая пятую точку, Зим и враждебно посмотрел на сияющую черту.
– Ну и что это? – спросил сварливо.
– Ты какую вязь использовать собирался? – я подняла голову. – Для сильной необычности или для слабой?
– Для сильной, конечно, – буркнул знающий. – Мороз-то – ого-го.
– Попробуй для слабой, – посоветовала я, встав и отряхнув руки. – Понимаешь, это нам необычность кажется сильной, а для Шамира она так, незначительное воспоминание. Искра над костром. Попробуй её ведром поймать – погаснет, а пучком соломы – вспыхнет. Поэтому от «ведра» Шамир отмахивается.
– И зачем она здесь? – Зим похвально рискнул, сходу начав чертить рядом с мерцающей полосой короткие чёрточки. – Неужто для нас?
– Может, и да, – задумчиво пробормотала я, наблюдая за его ловкой работой. – А может, и не только. Сколько отсюда до кладовой Травны?
Знающий соображал в окружающем пространстве куда лучше меня, что неудивительно. Я всю жизнь просидела под крылышком старших помнящих в наших потаённых землях, а Зим и как знающий меня старше, и, вероятно, как человек. И точно опытнее в смысле путешествий.
Он благополучно закончил с символами, отступил на пару шагов – и снег взорвался светом. И одновременно проявилась необычность – в чернильной пустоте неба замерцали первые звёзды. Очень крупные, явно чаротворные, они вспыхнули крошечными солнышками и понеслись к земле, расчерчивая небо серебристыми полосами.
Зим забыл ответить. И, кажется, даже вопрос толком не расслышал. Он изумлённо смотрел то вверх, на расцветающее небо, то вниз, на яростно полыхающие символы. И я смотрела, но хмуро. И пёс проснулся, и тоже смотрел – обречённо. А потом как завыл… Хрипло, отрывисто, тоскливо, до мурашек. И я невольно подумала, что точно таким же голосом недавно пела зверю Стужи. И по той же самой причине – от безысходности.
Знающий подпрыгнул, шарахнулся в сторону.
– Чего это он? – и обернулся на меня.
Кажется, и на моём лице это проступило – сейчас завою. Зим насторожился:
– Твою ж душу, Ось… Что тут, к Забытым, творится?!
Пёс замолчал резко, внезапно, оборвав вой на полустоне-полувсхлипе. Над равниной загуляло слабое, тихое, но столь же тоскливое эхо.
– Он оплакивает, – пояснила я и поёжилась. – Прощается со своей спокойной жизнью.
Началось.
