Он впервые пожалел, что снова начал курить.
Розы пахли – нежно, тонко, ненавязчиво. Как убедить этого большого ребенка, что дело не в розах, а в матери, глухой ко всему, что не она? Нужно ли в этом убеждать?
Опасались, ничего не говоря друг другу, что розы могут разделить судьбу несчастных помидоров, если вдруг Якову захочется посмотреть на корни.
Счастливые дни, счастливые вечера. Когда садилось солнце, Ян зажигал желтый фонарь – его тусклый, цвета дыни, свет отпугивал комаров. Однажды в сумерки Ян сидел, внимательно рассматривая собственную руку. Крупный комар неподвижно сидел на запястье, потом легко взлетел в густеющее небо.
– Не хочет. Я долго за ним наблюдал.
– Что «не хочет», кусать? И спасибо!
– Не в этом дело: чувствует химию. Зачем ему?
…По карнизу молотил дождь, Яков улегся спать. Ян открыл в компьютере папку с черновиками – письмо к Тео навсегда останется черновиком – и продолжил:
«Очень непривычно: не могу написать Вам “здравствуйте”. Глупо, но мне это мешает. И не только это. Например, я не боюсь произнести слово “рак”, слово не виновато, но смотреть, как они ворочаются в аквариуме, было невыносимо. Даже без ассоциаций с моей болячкой; сейчас объясню. Те, в аквариуме, были похожи на гигантских тараканов. Я помню, как несколько лет назад они завелись в доме, где живет Юлька. В ее квартире тараканов не было, но все равно появились экстерминаторы. Спокойные ребята в черной форме обработали дом какой-то вонючей гадостью против тараканов. От резкого запаха мы с Юлькой сбежали. Дверь соседней квартиры была раскрыта, по самому порогу полз таракан. Он был огромный – таракан-патриарх, не иначе, – и двигался медленно, мешковато, с явным усилием перетаскивая свое неуклюжее тело – куда, в поисках спасительной щели? На следующий день уже не было ни запаха, ни тараканов, даже дохлые исчезли.
Вот написал, а хотел ведь о другом – о соловье. Поселился в нашем дворе, где-то в листве моего любимого дерева. Я ни разу его не видел, но настоящего соловья тоже не видел никогда. Почему я уверен, что это соловей? Не знаю; но выводит такие рулады, заливается таким счастливым свистом, что я просто назначил его соловьем.
…это письмо никогда не подойдет к концу – вернее, кончится вместе со мной. Отправлять его не собираюсь, мы же с Вами встретимся, вот тогда и доскажу все, что не успел. А что к тому идет, я знаю, неслучайно вспомнил таракана. Меня в очередной раз травят химией, как их травили, поэтому бросилось в глаза сходство того патриарха с живым раком. Рак во мне пожирает меня. Химия травит мой рак, чтобы до конца убить его; но, убивая рак, этот яд убивает и меня. Мне говорят: это лекарство действует на злокачественные клетки, нельзя прерывать курс. Я не прерву; только как они не понимают, что злокачественные клетки – часть моих клеток, и значит, часть меня? Решение напрашивается само: кто кого обгонит. Или рак убьет меня, или химия; забавно было бы написать этот алгоритм.
…Уже ноябрь, и долог дождь, уныл, как коридор больницы.
Жаль, я не умею писать стихи. Сохраню, как всегда, это письмо в папке с черновиками и пойду спать. Завтра предстоит conference call, и надо быть с утра на ногах».
14
Ада всплеснула руками:
– Что случилось, почему ты с клюкой?!
– Ну уж и клюка. Купил в аптеке первую попавшуюся палку, с ней ходить легче. Да не вопи ты!.. Спину прихватило, вот и болит. Ехал из магазина – взял халвы, ты любишь.
Яков помнил жесткую угрозу племянника «съехать отсюда к чертовой матери», тем более что знал: есть куда съехать. Не проговорился – Ада не спрашивала про здоровье сына, как и про его, Якова; постепенно привык молчать, а разговаривать о чем, о политике? Так она демократов от республиканцев отличить не в состоянии, д-д-дура… Как ни придешь – сидит смотрит русские программы, даже про мемуары свои не говорит.
…Он открывал холодильник, Ада спохватывалась: «Будешь супчик?» – «Какой?» – «Помощница борщ сварила…» Сестра начинала хлопотать, Яков усаживался за стол. Орал телевизор, Ада сновала между столом и плитой, привычно глядя, как он быстро, шумно ест, а потом обтирает хлебом тарелку, будто все еще война; поэтому, несмотря на шумный протест, она ставила тарелку с жарким.
В новом компьютерном кресле спина почти не беспокоила Яна, зато нога продолжала болеть. Застудил небось, когда внезапно выключилось отопление. На следующий день пришел мастер, возился час и запросил четыреста долларов, но вариантов не было, хотя дядька зудел, что надо было вызвать другого. Котел заработал, а нога поболит и перестанет, не тащиться же к врачу. Предупреждали, что новые метастазы могут образоваться в мозге, в печени… далеко от ноги. Палка помогала – нагрузка на ногу снижалась.
В проеме балкона зависла стылая зима, снег на сером небе выглядел темным. Черный ствол дерева заштрихован с одной стороны белым. Идеальное время для подведения итогов, зима. Весной суетливо трепыхается надежда, неуверенно лепеча, что все будет хорошо, все как-то образуется. Все уже образовалось, усмехнулся Ян, и два «образования» вырезаны; пора подводить итоги.
Что я сделал, сколько и как?
Что нужно успеть, прежде чем уверенная клешня протянется дальше?
На полке – стопка кассет и диски. Несколько фильмов, пусть бесхитростных, любительских (мерзкое слово), но в них я живу, вместе с бессмертной музыкой бога-Баха. Коробки, коробки с фотографиями; негативы в пластиковых ящиках – у кого дойдут руки рассортировать их?
Мне не успеть.
Я так и не выучил толком английский язык, а ведь он открыл мне Томаса Вулфа. Роман “The Web and the Rock” был заложен на главе “The Birthday”. А сколько дней рождения мне осталось, один?
Изумительный старик Важинский начал подводить итоги молодым, на войне, а закончил в свои девяносто с гаком. У него была единственная цель, один итог.
Ян открыл книгу наугад. Глава называлась «Зерна и плевелы».
Перед нами стояла задача собрать информацию о пропавших. Узнав, что мы поляки, женщина расплакалась и рассказала о депортации военнопленных. Это было, по ее словам, в январе 41-го. Конвой грузил в эшелон большую толпу истощенных людей в польской форме. Выяснилось: их отправляли на угольные шахты Воркуты. «Мой муж должен быть там», – уверяла женщина. Фамилия значилась в нашем списке; оставалось найти поезд. У кого бы мы ни спрашивали, никто ничего не знал, а в лагерях, которые мы проверили, полностью обновился состав заключенных.
Прошло довольно много времени, как вдруг один офицер из нашей группы поиска напал на след эшелона. В ожидании, когда мне дадут возможность увидеться с Меркуловым, я разговорился с лейтенантом НКВД. Он не сразу вспомнил, а вспомнив, подтвердил сказанное той женщиной, но уверял, что поезд не достиг пункта назначения – сильный буран завалил рельсы снегом, и после нескольких попыток двинуться вперед он остановился. «Русская зима, – развел руками лейтенант. – И пленные, и конвой – все погибли». Когда я спросил о количестве пленных, он четко ответил, что в эшелоне находилось 1649 человек, в основном офицеры. Следует учесть, что наша беседа происходила в разгар весны. Возник вопрос: а как же поезд? Так и стоит без движения на рельсах, с мертвецами внутри?..
