– Ничего, – Ян пожал плечами, – так…
Он сам не сразу догадался, что темный графитовый туннель больше всего напоминает ему школу, где единственным светлым пятнышком сохранился в памяти день, когда он стоял перед женщиной в пестром платье и доказывал, что Лев Николаевич Толстой – детский писатель.
Занятия с Анной Матвеевной продолжались – предстояло выпускное сочинение.
«Ты должен обложиться книгами и сидеть, не поднимая головы!» – твердила мать.
Он не может сосредоточиться, потому что все время отвлекается, мучилась Ада, вспомнив свой неудачный поход в домоуправление насчет стенок в комнате. Почему, действительно, так сложно разделить это футбольное поле в виде комнаты, разве я многого требовала? Недавно случайно услышала разговор на работе, как мать лаборантки что-то там сделала с балконом: то ли решетку поставила, то ли застеклила, вся работа частная, что особенно подчеркивалось. В Адиной голове засело слово «частник» и начало обрастать привлекательными перспективами. Виделся частник, похожий на сапожника в угловом подвальчике, только вместо подметок его окружали строительные материалы: доски, краски, кирпичи; стену подпирала стремянка. Объяснить такому дядьке, что от него требуется, было бы просто, тем более что он материально заинтересован как частник и по той же причине сделает быстро, домоуправление очухаться не успеет, да и знать им не надо при таком отношении. Дело упиралось в чистый пустяк – найти такого частника; да хоть у той же лаборантки спросить.
А пока не проходило дня, чтобы она не повторяла свое «обложиться книгами и сидеть, не поднимая головы», что веселило брата. «В смысле задницы, – подмигивал он Яну, – как она всю жизнь сидит». Ада взрывалась немедленно: «Что ты несешь? Он еще не знает, куда подавать, а ты…» – «На физмат, конечно, куда еще? С его головой – только на физмат», – уверял Яков. «Обложиться…» – опять начинала Ада, но брат перебивал: «Облажаться! Д-дура…»
Что будет дальше, Ян знал: они будут орать друг на друга, потом устанут и закурят, лениво огрызаясь. Иногда примиряла музыка. «Эт-т, дура, – бормотал Яков, ставя пластинку, – послушай лучше, как он исполняет…» Оба затихали. Время от времени мать роняла какое-то замечание; не дослушав, Яков взрывался:
– Да ты знаешь, что такое контрапункт?
– Я сдавала теорию музыки! – возмущалась мать. – И музлитературу тоже, между прочим.
– Э-э, сдавала она, – махал рукой Яков. – И что тебе дала твоя музлитература, что?
– А то, что твой Бах консервативный композитор, и больше ничего! Он церковную музыку сочинял, и я вообще не понимаю…
– Постыдись, д-дура… Заучила, как попугай: «консервативный», «церковная музыка». Нашла кого слушать – учебники. Эт-т… дура. Ксенька вон, – он кивал в сторону кухни, – смышленее тебя: хоть ерунды не говорит.
Ксения с любопытством посматривала на Якова и однажды, заметив у него в руках только что купленную пластинку, отважилась: «Это вы такую же купили, как в тот раз? Ну, на прошлой неделе?» – «Почему? – недоуменно вздернул бровь Яков. – То был Григ», – и поспешил в комнату, дивясь вопросу. Ксения кивнула уважительно, хотя была уверена: такую же; и вся музыка у них одинаковая, похоронная. Мыслью этой, за неимением более подходящей аудитории, поделилась с Бестужевкой.
Перед тем как поставить пластинку (новую, только что купленную, или старую), Яков становился неузнаваемым. Обычно был неряшлив: стаскивал рубашку, расстегнув только верхние пуговицы, чтобы скорее напялить в утренней спешке; мог надеть рваные носки сомнительной свежести; в карманах пиджака, в портфеле держал колонию затвердевших, как гипс, серых носовых платков… Своей пышной темной шевелюрой Яков гордился и расческу носил в верхнем пиджачном кармане, как другие носят авторучки. С пластинками сразу менялся: тщательно мыл руки, вытирая по отдельности каждый палец, словно хирург перед операцией, отшвыривал полотенце и благоговейно извлекал черный диск из конверта, придерживая за края. Ставил на проигрыватель, включал – и сидел, весь уйдя в музыку, заменявшую ему стенку, о которой мечтала сестра. Яков слушал – и все, кроме музыки, переставало для него существовать.
Горе той женщине, которая осмеливалась позвонить в это время.
Ада тоже слушала, но с вязанием в руках, пока брат однажды не выхватил яростно спицы и не швырнул за шкаф.
Правда, на концерт он неизменно приносил два билета, себе и сестре. Как-то позвал Яна: «Пойдешь?» В тот раз Эмиль Гилельс играл Шопена. На обратном пути Ада допытывалась: «Тебе понравилось?» Ян не умел говорить о музыке. Когда слушал, с ним происходило что-то необъяснимое, и чтобы рассказать, нужен был особый язык, которого он не знал, и не знал даже, существует ли такой язык в действительности. «Жалко, что ты не захотел учиться скрипке, – с укором обронила мать. – Ах, какая была возможность! Ну да ты маленький был, не помнишь».
Неправда: помнил. Это было весной, перед тем как он пошел в первый класс. Мать пришла домой с какой-то женщиной. В руках у гостьи была фигурная коробка с блестящими замочками. Когда пришел с работы Яков, все трое начали уговаривать Яника: подумай, как это замечательно – играть на скрипке. Яков вынул скрипку из футляра. Она выглядела совсем детской, какой, в сущности, и была. Подкрутив что-то, он взял несколько нот. Это прозвучало так… удивительно, что Янику стало страшно: он так никогда не сумеет, никогда. Хотелось дотронуться до чудесной вещи, но ему не позволили. «Ну, хочешь учиться?» – настойчиво спрашивала мама. Так сильно хотелось, что не получалось сказать «хочу» и вообще ни слова не мог из себя выдавить, даже «до свидания», когда хозяйка скрипки собралась уходить. «Какой он у вас бука», – сказала женщина. Больше она ни разу не появлялась. А если бы и появилась? В тот единственный раз он успел тайком коснуться холодного замочка футляра. Вот и все. Больше никогда про скрипку не говорили, только порой мать жаловалась: была возможность и скрипка нашлась, а ребенок отказался; такая жалость… Она нередко пеняла: «Ты еще в детском садике был букой, мне так и говорили: бука он у вас, недружелюбный».
…Дома после концерта Яков часто вытаскивал пластинку: «Послушай эту запись и сравни». Послушать до конца не получалось – мать вклинивалась в музыку торжествующим уверенным голосом: «У Рихтера этот кусок лучше». Дядька сатанел. Дальнейший сценарий Ян знал и старался тихонько ускользнуть.
7
Он часто уходил из дому, прихватив фотоаппарат. Инструкцию к ФЭД-2 (про себя он называл его «Федькой») читать было намного интереснее, чем учебник по химии. На скамейке, согретой весенним солнцем, сидел усатый обрюзглый алкаш, елозя ногами по гравию. Старушка, укутанная в несколько платков, уместилась на другом конце, подальше от опасного соседства. На втором этаже дома напротив сквера были распахнуты окна. Полная молодая женщина мыла их, и солнце, отражаясь в невидимых промытых стеклах, ослепляло, пуская зайчики на сидящих. Алкаш недоуменно моргал.
Ян быстро «расстрелял» оставленную отцом пленку – фотографировать ему понравилось. Дальше дело застопорилось: обрабатывать пленку было негде, пока он не встретил Саню. Познакомились они на холодном пустом взморье – до открытия сезона было далеко. Невысокий русоволосый паренек в очках нес на плече такой же фотоаппарат, как у Яна. Саня учился в соседней школе, тоже готовился к экзаменам, а вечерами ходил в фотолюбительский кружок, располагавшийся в подвале домоуправления. При слове «кружок» Яну сделалось скучно: слово навевало тоску. Выяснилось, однако, что никого, кроме Сани, в кружке не было – приходи, проявляй, печатай.
