На фотографии алкаш вышел с закрытыми глазами, словно спал сидя, с торчащим из кармана горлышком бутылки. Снимок изумил Яна: вроде тот же мужик и та же скамейка, но… лучше. «Четко», – Саня кивнул одобрительно: более высокой оценки у него не было. «Смахивает на Маркеса, правда? – добавил. – Только Маркес моложе». Имя было незнакомое. Название «Сто лет одиночества» заворожило. Саня принес прошлогоднюю «Иностранку», пухлую, как разношенный башмак, и Ян погрузился в роман, как в омут. Он ничего похожего не читал, и потрясла его не буйная, сочная любовь, а то, что незнакомый человек ощущал одиночество так же глубоко, как он сам. Он читал о древней нестареющей Урсуле – и неизменно видел при этом бабушку, хотя бабушке ведь только семьдесят три, но катаракта упорно не поддавалась лечению, хотя Ян приносил ей из аптеки желтые капли и видел, как из глаз ее текут желтые слезы; бабушка беспомощно улыбалась, промокая глаза платком. Урсула боролась за жизнь своего рода, как постоянно делает это бабушка; старуха Урсула видела, как ее потомки рождались и рождали, проживали, каждый в своем собственном одиночестве, свои непростые жизни и в одиночестве погибали, но не всем удавалось умереть. Слепая старуха, самая зоркая из всех… Он читал медленно.
Дома у Сани на стенах были прикреплены кнопками фотографии, другие он доставал из папки. Целующаяся пара у трансформаторной будки с нарисованной молнией; старичок-фотограф, жестом предупреждающий, что сейчас вылетит птичка, и вспорхнувший над его головой голубь… Несколько снимков девочки лет пятнадцати – вполоборота, в профиль, а вот она досадливо прикрывает лицо ладонью, но видно, что улыбается. Вечерний перрон с уходящим поездом – ярко-белые огни похожи на глаза; потом – уже знакомая девчонка с открытой тетрадью, но смотрит не в тетрадь, а в объектив.
Саня владел фотоаппаратом, как Миха – карандашом и кистью. Сам Ян тоже пробовал масляные краски, гуашь – после сочных красок Маркеса карандаша стало казаться мало.
Напрасно Ада тревожилась о «вертихвостках» – одноклассницы интересовали сына куда меньше, чем одинокие странствия по городу с фотоаппаратом или альбомом. Он возвращался от Михи пропахший скипидаром, с пятнами красок на пальцах. Дома рисовать удавалось редко: нужно было выжидать, когда все разойдутся.
…В тот день первым ушел на работу Яков, у зеркала торопливо красила губы мать и повернулась к двери, но потрясла пальцем, обернувшись: «Смотри! Завтра история». Хлопнула дверь. Ян уселся на подоконник, ожидая, пока уйдет в магазин бабушка. Тихо, без хлопка, снова закрылась дверь. Один! Он неохотно раскрыл учебник истории. Между страницами лежала фотография, которую Саня на днях отпечатал. Ян с удивлением смотрел на свое улыбающееся лицо, на руку с сигаретой; взгляд направлен прямо в объектив. Отложив учебник, долго рылся на нижней полке секции, где оседали ненужные бумаги, пока не наткнулся на коробку от какого-то подарочного набора: дно было ровное, белое и очень твердое. Сойдет. Быстро набросал эскиз и достал гуашь.
Он изредка смотрел на фотографию – рука знала каждый новый мазок, а потом остановилась. Яник улыбнулся и подписал внизу: «Завтра история».
С кавычками, как полагается.
Наступило завтра, со свежей белой рубашкой и с историей, и миновало, как уже остались позади многочасовое сочинение, математика, физика… Он открыл для себя химию самым простым способом – прочитал учебник накануне экзамена, благо книжка была тонкой, – и тоже легко сдал, к удивлению химички. В ту бессонную ночь ему открылась простейшая аксиома: школа скучна, наука бесконечно интересна. Раньше он думал, что это относится только к математике. Стала понятна Яшина нетерпеливость, с какой он вставал из-за обеденного стола, чтобы пересесть к письменному. В Яне появилась какая-то веселая уверенность, что теперь все пойдет иначе, все получится. Шелохнулся в душе соблазн поддаться на Михины уговоры: сунуться в академию, но азарт плохой советчик – его рисунок, он знал, намного слабее.
Документы отнес на физмат.
Саня уехал поступать в Москву – мечтал изучать французский, переводить Аполлинера, Рембо… Теперь Ян один бродил по городу.
Яков волновался раздраженно, сварливо; Ада – громогласно, Клара Михайловна – молча. Ян был спокоен: ушло, пропало чувство неизбежного провала, как в школе перед контрольной. Все должно получиться. Миха возбужденно рассказывал, какие композиции были на экзамене в прошлом году… два года назад… и вообще, скорее бы! Несколько раз звонил отец: уговаривал ехать в Ленинград, «иначе никакого толку…». «Можно подумать, из него самого толк вышел!» – негодовала мать.
«Скорее бы» наступило незаметно и быстро. Скупо отсчитанные листки на экзаменах, тишина с шелестом этих листков, растерянный голос какой-то девочки: «Меня тошнит…»
Яков успокоился: четверки по профилирующим – не дрейфь, проскочишь! И неожиданно взял отпуск, уехал в дом отдыха на взморье, куда раньше калачом его было не заманить, как язвила Ада, хотя почувствовала облегчение: совсем задергал ребенка.
Последний экзамен – сочинение – писали с Михой в один и тот же день, а вечером пошел дождь.
Он продолжался все утро следующего дня, и вывешенные списки поступивших, хоть и защищенные козырьком, набухли от влаги. Фамилии «Богорад» не было, как не было и Михеева Алексея в списке первокурсников художественной академии – оба недобрали баллов из-за сочинения.
Для Яна три балла были не в диковинку, но тройка у Михи, для которого и четверка-то была редкостью?! Миха, легко сдавший рисунок, живопись и композицию, а потому одной ногой уже студент… Ян вспомнил, как давным-давно на пляже шальной волейбольный мяч размозжил всмятку построенную крепость, превратив ее в бесформенную кучу песка.
…На требование показать сочинение Михе ответили отказом и назиданием: общеобразовательные предметы обязательны для поступления всем без исключения. Конкурс большой, как вы знаете, со всей республики приезжают абитуриенты. Сочинения показывать не имеем права; приходите через год, молодой человек. Взбешенный, он забрал документы, толкнул в последний раз тяжелую дверь, и она закрывалась долго, с издевательской медлительностью, когда он вышел под равнодушный дождь.
Они сидели в кафе, где почти никого не было, только за дальним столиком неподвижно горбилась мужская спина. На верхней губе у Михи светлела полоска сливок, и Ян вспомнил, как они с отцом сидели в этом кафе, только за другим столиком. Официантка стояла у приоткрытой двери во двор и курила; дым упорно вползал в помещение. Домой не хотелось. «В кино? – вяло предложил Миха. И сам ответил: – Не-а. Потому что фильм кончится – и как будто только что узнал…»
Улицы начали заполняться – люди шли с работы, спешили; две женщины, торопясь перейти на зеленый свет, столкнулись зонтами. Дождь лил четыре года, одиннадцать месяцев и два дня.
Материнскую истерику пресек Яков – изнурительный дождь выгнал его со взморья, и теперь он сидел за столом в ожидании ужина. «Завтра подаст на вечерний, угомонись», – бросил Аде. Племяннику подмигнул: «А художник твой уже в дамках?»
Известие о Михином провале взбодрило Аду.
