Как-то заговорили о Рихтере. «Слишком картинно играет», – обронил Ян, хотя мог бы ничего не говорить – Рихтера любил. «Любопытное наблюдение, – чуть улыбнулся Вульф, – он ведь учился живописи в юности». Вдруг Ян заговорил о своих рисунках, о страхе перед чистым листом, о магии красок… Теодор Маркович слушал – без понимающих кивков, без поддакивания; потом произнес неожиданно: «Если в человеке заложено творческое начало, рано или поздно оно проявится. Может быть, вы начнете писать – а кистью или пером, это несущественно». В его словах была спокойная и серьезная уверенность, и странный разговор не оставил у Яна ни стыда, ни сожаления о собственной откровенности. Стало легче, словно избавился от тягостной ноши или распахнул окно в душной комнате. Его капсула чуть приоткрылась, однако опасности, он чувствовал, не было.
Все более непроницаемой становилась капсула, в которой жила Клара Михайловна. Катаракта, псевдоним слепоты, постепенно гасила мир вокруг. Оставалась маленькая щелка, да и та сужалась. Клара Михайловна старалась обмануть слепоту. Дома все было знакомо: светлое пятно на полу – грязная рубашка, брошенная сыном; дрожащее мелькание в углу – невыключенный телевизор, а кнопку находила на ощупь.
Она так и жила теперь, по памяти и на ощупь.
Иногда новая продавщица пыталась обсчитать подслеповатую старуху, но «свои» знали Клару Михайловну и помогали найти в кошельке нужную мелочь. С бумажками было проще: цвета Клара Михайловна различала.
Поднимаясь или спускаясь дома по лестнице, держалась за перила – боялась оступиться. Хотя ноги давно выучили лестницу наизусть и помнили щербатую ступеньку на втором этаже, которую надо было обходить.
Трудней стало на кухне: несколько раз обожгла руку. Как-то поскользнулась на мокром полу, но, к счастью, не упала. По улице ходила медленно, там часто что-то менялось: то сдвинута крышка люка, то раскопан тротуар… Однако слепота награждает какой-то особой зоркостью: Клара Михайловна наблюдала, как идут другие, и если люди что-то обходили, следовала за ними.
Слепота насмешничает, издевается, делает невозможным самое простое. Она находила чуткими пальцами то место на рубашке, где оторвалась пуговица, но пришить ее не могла. Швейная машинка, давно бесполезная, жила в своей собственной капсуле, деревянном чехле. Уже не чехол – гроб; Ада шить не умеет – никогда не было интереса. Сама Клара Михайловна любила все связанное с шитьем: упругость новой ткани, шорох ножниц, запах машинного масла, стрекочущий звук иглы.
Теперь осталось только стирать пыль с деревянного колпака, для этого зрение не нужно.
Слепому, как оказалось, легче выстирать белье, чем почистить картошку. Ножик срезал кожуру, но оставлял серо-фиолетовые пятна под ней, которые Клара Михайловна не видела. Безобидный утюг стал опасным, гладить приходилось на ощупь.
Ни очки, ни желтые аптечные капли не помогали, но Клара Михайловна послушно продолжала пользоваться ими. За столом переводила взгляд с одного светлого пятна на другое, пятна вместо лиц… Еще один день миновал.
– Рис есть еще? – протягивал тарелку Яков. – Ну куда же ты кладешь, мама, не видишь, что ли?.. – добавлял раздраженно и сам тянулся к кастрюле.
Знал бы Яшенька, как он прав, думала без горечи Клара Михайловна.
12
Ян часто вспоминал армию – нудно болел желудок. Иногда внезапно пропадал аппетит, и он вставал из-за стола.
Лениво начался холодный январь. Вечерние улицы были малолюдны. В поликлинике горели тусклые лампы, за окошком регистратуры сидела девушка в белом халате. «Может, дежурный врач примет, – с сомнением в голосе сказала она. – У вас карточка есть?» Она долго искала карточку – день кончался, – незаметно посматривая на высокого хмурого парня с маленьким, как у девушки, ртом, и неожиданно сказала: «Пойдемте провожу, а то вдруг он уйдет», – и уверенно пошла впереди, постукивая каблуками новых сапожек. Заметила: не женат – обручального кольца нет, однако же свитер домашней вязки.
– Подождите здесь.
Женщина с толстым журналом, сидевшая у двери, бдительно подняла голову: «За мной будете».
Напрасно приперся, тоскливо думал Ян. И что сказать: брюхо болит? Он уже хотел уйти, как дверь открылась и девушка назвала его фамилию. Ян обреченно шагнул в кабинет мимо тетки с журналом.
Он скоро вышел, едва не опрокинув ведро с водой: уборщица мыла пол. Спустился на первый этаж, увидел девушку из регистратуры.
– Что врач сказал? – улыбнулась она, надевая дубленку.
– Направление дал. – Ян прочитал непонятное слово: – Гастроскопия.
– Понятно. Кишку глотать. Это не здесь.
Она поправила шапочку, подхватила сумку.
– Не здесь? А где? – глупо спросил Ян.
– У меня рабочий день кончился, – засмеялась девушка. – Сейчас объясню. Куртку-то застегни, холодрыга на улице.
Вышли в холод и ночь, хотя был только девятый час. В жемчужно-серой дубленке и пушистой шапочке девушка была похожа на новогоднюю Снегурочку. Пока ждали троллейбус, она рассказала, что встречала Новый год в компании, что кишку глотать не страшно, только надо натощак, и сама себя прервала: «А вот и мой!» – помахала варежкой и побежала к подъехавшему троллейбусу.
Дома Ян вспомнил, что не спросил адреса больницы, и перестал было думать о глотании кишки. Желудок, однако, напомнил.
Еще раз подтвердилась банальная истина, что «путь к сердцу мужчины лежит через желудок». Яну поставили диагноз «язва желудка и двенадцатиперстной кишки», советовали бросить курение и соблюдать диету и режим. С диетой ничего не вышло, ибо запретили острое, что он очень любил, а режим изменил. Он старался не пропускать самые интересные лекции, но часто после работы звонил по телефону, потом ехал в троллейбусе по привычному уже адресу.
Регистратурную девушку звали Любой.
Любка была матерью десятилетней девочки и жила в дальнем новом районе, где Ян раньше никогда не бывал. Высокая, худощавая, с ладной фигурой и веселыми серыми глазами, она непринужденно предложила в один из вечеров: «Останешься?»
Остался, как и потом оставался неоднократно, позвонив перед этим домой: «У меня машинное время». Никого это не удивляло – он и раньше задерживался в институте, да и не он один. Иногда возвращался домой среди ночи, а то Любка предупреждала, постукивая ногтем по стеклышку часов: «Собирайся давай, мать утром Танюшку приведет».
Девочка жила то с бабкой, то дома. Несколько раз Ян видел ее, но не обращал внимания, как и на соседей по лестничной клетке, а потому лица не запомнил. Девочка чуть слышно здоровалась, проскальзывала во вторую комнату и тихо закрывала дверь. Ян прощался с Любкой и тоже закрывал дверь.
Он был уверен, что так и должно быть: женщина, к которой можно прийти. Не суетливая возня в кустах или темном парадном, о которых взахлеб рассказывали ребята в части, а спокойное: «Останешься?» – и взмах женских рук, и свежая простыня послушно ложится на диван, и теплые руки обнимают его. Смущало то, о чем он спросить не решался, но Любка догадалась и успокоила со смешком: «Не бои́сь, не залечу – я таблетки принимаю».
