Остаток вечера – вернее, ночи – провели у Павла Андреевича, распивая принесенный Михой «Двин»: Ян, Миха и Дядя Саша.
Последний, самый трезвый, коньяк.
На Михином рисунке, который Ян положил на дно чемодана, все сгрудились, как заговорщики, у столика с пишущей машинкой; вокруг толстые тома словарей. Лампа отблескивает в очках всех четверых. «Алексей, заходите в гости, – тоскливо произнес Павел Андреевич, – а то совсем как-то…» Ян не сразу понял, что «Алексей» – это Миха. «Я же его вот таким помню, – сосед опустил руку к ножке стола, – по коридору бегал…» Он умиленно смотрел на Яна. Обменялись телефонами. Дядя Саша и Миха обещали встретиться: небось не Америка, близко! Растерянно и грустно улыбался постаревший переводчик с именем.
2
Они прошли хорошо темперированный путь всех эмигрантов, отмеченный одними и теми же вехами: Вена – Италия – встреча.
Сначала Вена показалась за иллюминаторами, затем мелькнула чужим словом «Wien» на здании аэропорта, но внутри помещения всю группу отделили от остальных пассажиров и от самой Вены. Пути прибывших расходились. Агент «Сохнута» собрал летевших в Израиль; направлявшиеся в другую сторону сгруппировались вокруг стола с надписью ХИАС, молодой парень раздавал бумаги. Оба агента говорили по-русски. Вскоре «израильтяне» двинулись к выходу из зала. Вдруг от них отделился худенький старичок, обернулся и тонким беспомощным голосом гневно выкрикнул, топнув ногой: «Иуды! Иуды вы все!..» – «Папа, – женщина бросилась к нему, обхватила за плечи, – пойдем, папа…»
Никто не засмеялся.
Надо рассказать Яше, думал Ян. Об этом – и о многом другом, чего он не знает. О национальном возрождении, о «Народном фронте». Поймет или нет?..
Веной открылась Европа – Европа, которой он раньше не знал. Сюда можно будет приехать когда-нибудь – в отпуск, например; осознать это было трудно. Как и то, что Вена, чужая и никогда не виденная, была похожа на Город, словно была его сестрой: здания, мощенные камнем улицы с непонятными названиями словно прятались под псевдонимами; дворцовая площадь. Он не удивился, когда улица вывела его прямо к собору. Собор тоже был «двоюродным» оставшемуся в Городе. У «Федьки» кончилась пленка, две запасные лежали в чемодане. Постояв у темно-серого гранитного дома, Ян машинально поднял глаза к «своему» окну. Вместо него торчал балкон, а над входом в подвал висела вывеска «Kaffehaus», понятная без перевода. Попробовать бы знаменитый венский кофе, но мать просила надолго не уходить. И все же специально сделал круг и постоял у собора Св. Стефана. Хотелось запомнить все, что видел, и написать ребятам. Он поискал газетный киоск (в карманах звякала непривычная мелочь, на тонкую тетрадку хватило бы), но не нашел. Взятую из дому бумагу сунул в «Смерть Артура», которая тоже была в чемодане.
…Мать несколько раз вынимала книгу, совала какие-то пакеты. Помог Яков: «Не вези пластинки, здесь уже диски». «Хорошо темперированный клавир» остался у Павла Андреевича, Мэлори – в чемодане.
…Написать про пацана в самолете. Мальчуган лет восьми-девяти в мятой, криво застегнутой клетчатой рубашке терпеливо ждал, когда проснется отец. Тот уснул прямо в очках, откинув голову на спинку кресла. Мальчик охотно рассказал, что зовут его Юликом, учится он во втором классе, живут они в Москве, а теперь с папой и старшим братом летят в Вену, хотя каникулы кончились. Кто-то из пассажиров громко рассмеялся, разбудив спящего. Тот открыл бессмысленные глаза, поймал сползшие очки. «Папа, – заторопился мальчик, – пап, мы скоро…» Мужчина не дослушал: «Тебе не надо, – он понизил голос, – в туалет?» Мальчик замотал головой, и мужчина выбрался в проход, оправляя свитер….О том, как эта семья заполняла в Вене анкеты. Уставший после перелета мальчик был уже не так разговорчив. Он медленно, с наслаждением пил из яркой пластиковой бутылки, время от времени поворачиваясь к отцу: «Пап, а пап!..» Отец отдал анкету хиасовцу и спросил: «Что, Юлька?» Мальчик воодушевился: «Пап, а мы к понедельнику вернемся в Москву?» Вокруг грохнул смех. Отец растерянно молчал. Старший сын, парень лет семнадцати, дернул братишку за рукав: «Не приставай. Мы не вернемся». Юлик озадаченно переводил взгляд с отца на брата, забыв о бутылке. «Но, папа… мы должны вернуться, потому что с понедельника мы начнем проходить приставки».
…Якову не надо про мальчика, не поймет. Он глухой к детям. Даже если б он сам это наблюдал, махнул бы рукой: «Приставки, э-э?.. Дурак». Или не услышал бы вовсе.
…А Михе – про Вену, как она похожа на Город, только более яркая. Якову он расскажет о приезде Горбачева. Майка с Вийкой ходили к памятнику Ленину, говорили, что люди слушали по-разному: пожилые – внимательно, с надеждой; молодежь – скептически, большинство – вежливо. Все то же самое, что лилось из телевизора: работать на совесть, ускорение, перестройка. Перестройка, при которой ни стены, ни, упаси бог, фундамент того, что собирались перестраивать, трогать не следовало, и слушатели напряженно старались понять, в чем заключалась суть процесса. Не тогда ли появилось выражение «крыша поехала»? Братские народы, продолжал президент, единство – в этом наша сила.
Через полгода случился Нагорный Карабах, откуда один братский народ начал безжалостно выпихивать другой.
…Горбачев увлеченно говорил о рыночной экономике, что звучало туманно, но многообещающе; о свободе слова отныне и навсегда. Знал ли он, что люди толкались и дрались в очереди за водкой, вовсю пользуясь правом свободы слова?
…Как и все приехавшие, мать и сын пережили неизбежный шок от венского изобилия. Ада растерянно бродила по супермаркету, ломящемуся от яств, и повторяла: «Смотри!..» Навстречу двигался молодой мужчина со сверкающей лысиной и такой буйной черной бородой, словно вся растительность с головы сползла на лицо. «Гангстер какой-то», – Ада боязливо придвинулась к сыну. «Не сходи с ума», – бросил Ян. «Гангстер» обрадованно бросился к ним: «Извините, вы не знаете, где тут у них зеленый горошек?» Искали втроем; бородатый схватил банку, поблагодарил. Ада стояла завороженная: зеленый горошек! Сняла с полки банку, вторую, потянулась за третьей. «Зачем?» – удивился Ян. «На всякий случай. Вдруг потом не будет?» Она купила бы – не перечислить всего, что купила бы Ада. Взгляд безошибочно выделял в магазине «своих» по ошалелому взгляду при виде свободно лежавшей на прилавках туалетной бумаги, витрины с колбасами, сырами, коих тут несть числа, и все аккуратно запаковано, даже хлеб. Винный отдел пустовал – не оттого, что Горбачеву удалось внедрить «трезвость – норму жизни», а просто денег не было, хватало только на еду. «Поставь, – Ян забрал из рук матери банку, – мы здесь не навсегда. Скоро в Италию».
…Про чертов этот зеленый горошек написать. И про то, как соседи искали тушенку – советский человек был уверен, что тушенка непременно должна быть в такой высокоразвитой стране, «у нас и то бывала», – но более опытные отсоветовали, дав твердые рекомендации, какие именно консервы самые вкусные. Как в поисках «самых вкусных» обрели наконец искомые «баночки с кошечкой» и были счастливы бесхитростным человеческим счастьем усталых и насытившихся людей. Были бы счастливы и все отпущенное для Вены время, кабы не пущеный слух, что, мол, эта вкуснятина предназначена не для них, а для тех, кто нарисован на картинке. Для кошек?! Ян едва успел посторониться – впечатлительный сосед ринулся к туалету. Спустя несколько минут он стоял в дверях общей кухни и бессвязно выкрикивал: «Я член партии!.. партийный стаж!.. а они для котов!..» Гневное красное лицо, редкие седоватые волосы, подтяжки и козыряние партбилетом, который он сдал, прежде чем переступил порог ОВИРа, – вот об этом написать.
