Мамочка, забери меня отсюда.
Попросить Алекса?.. Нет, неловко. Хоть пешком в этот лагерь иди…
Письма лежали рядом с пишущей машинкой, из нее выглядывала начатая страница, озаглавленная «Стрый великий». Со Станислава Важинского, дяди Юлькиного отца, началась их эмиграция. Вряд ли настырному Пимену интересно, что на языке настоящего Смутного времени великий стрый – это брат деда, и жизнь его заслуживает отдельного повествования. Начать следовало издалека, с мая 1897 года.
Месяц этот в семье Важинских был отмечен неожиданным событием: вместо долгожданного первенца родилось двое. Для мальчика было заготовлено имя Станислав – он и стал первенцем. Брат его помедлил некоторое время, словно давая родителям возможность придумать имя для него тоже. Матушке, однако, было не до того – разрешиться бы благополучно. Задержка появления второго младенца сводит на нет аналогию с библейскими близнецами, так как младший, в отличие от Иакова, вовсе не держался за пятку брата; да и позднее в жизни не следовал за ним по пятам.
Имя родилось одновременно с младенцем: Богдан. И хотя любое дитя – дар Божий, для Богдана Важинского это имя было самым точным.
Семья директора гимназии Важинского жила в N**-ской губернии – части Российской империи, которая входила в состав Польши. Когда близнецы достигли восьмилетнего возраста, они на общих основаниях держали экзамены в возглавляемую папенькой гимназию.
Совершенно разные по характеру, вкусам и склонностям, внешне братья были неотличимы. Когда родители провожали сыновей на поезд, люди на перроне поворачивали головы: не двоится ли в глазах.
Оба поступили в Санкт-Петербургский университет, хотя город в связи с начавшейся войной был в патриотическом порыве переименован в Петроград. Задумчивый, молчаливый Богдан избрал классическую филологию. Живой и непоседливый Станислав отмахнулся: латынью и греческим он пресытился в гимназии, не видел смысла погружаться в них снова и здраво рассудил, что в жизни нужнее современные языки. Он хорошо владел немецким, английским и французским, а польский для обоих был родным, и первые стихи Станислав писал по-польски. Поэзия не специальность, и Станислав решил заняться медициной.
Ряды студентов быстро редели: шла война. Богдан отправился на фронт с познаниями, вряд ли необходимыми на войне; Станиславу, напротив, очень пригодились основы врачебной науки. На призывной пункт они явились не одновременно – поэтому, должно быть, оказались в разных местах. Богдан так и остался в Петрограде, на Северном фронте; Станислава направили в Польский корпус, и он оказался в N**-ской губернии, на Западном фронте, в военно-полевом госпитале. Могло выйти наоборот или оба могли получить одинаковое предписание; только впоследствии стало ясно, как важно для каждого из них оказалось место в одном и том же времени действия – в войне.
Станислав не смог повидать отца с матерью – родной город был занят немцами. Богдана научили стрелять из винтовки; Станислав испытал скальпель на живой человеческой плоти и понял, насколько проще было орудовать им в анатомическом театре.
…Снова встретились весной 1917 года. Внешне все выглядело почти как прежде, разве что вместо студенческих шинелей на них были надеты офицерские; к тому же Богдан теперь носил очки. Братья провели вместе несколько дней угрюмого темного марта. Обоих не покидало чувство, что тьма повисла не только над Петроградом, но и над всей страной, наполненной напряженным ожиданием. От шелеста разворачиваемой газеты в душе появлялась надежда – и в то же время делалось страшно: что? Что еще?.. Миг истории длился несколько скудных дней: Николай Второй отрекся от престола в пользу Великого князя Михаила, который тоже, в свою очередь, отрекся с неприличной поспешностью, словно то была не власть над гигантской империей, а раскаленная головня.
Ни к каким политическим партиям братья не принадлежали, фанатичными монархистами не были, принимая власть как данность, однако в эти дни стало ясно: теперь, без привычной этой данности, наступила катастрофа. Давно забылось, кто из братьев что сказал, однако диалог мог быть примерно таким:
«Теперь – анархия».
«Да… но анархия в невестах не засиживается – до первой уверенной руки».
«Чьей?»
«Любой. Сильной».
«Война почти три года».
«Три не тридцать».
«…но и война другая. To inna para kaloszy».
«Война есть война. Она душу убивает».
«Только ли?.. Тела не считаешь?»
Все, что рассказывал дядя Стэн, Юля коротко конспектировала в блокноте, на листках из Антошкиной тетрадки в широкую полоску. Стэн рассказывал живо, полнокровно – только успевай запоминать. Оставалось перепечатать.
…Когда Россия стала называться РСФСР, Станислав остался в Польше, Богдан – в Петрограде, переименованном в Ленинград. В Советской стране мертвые языки не могли прокормить, и Богдан Важинский начал преподавать живые, хорошо усвоенные в отцовской гимназии. Семейная жизнь его складывалась счастливо: в 1929 году родился сын Георгий, Гера, но через пять лет жена Богдана ушла к другому; Гера жил то с матерью, то с отцом. Отчим, главный инженер одного из уральских заводов, каким-то чудом избежал ареста в самое свирепое время. Лето 41-го года Гера проводил у них, где и остался до конца войны. Богдана призвали; отчим Геры получил бронь и проводил большую часть суток на заводе.
Станислав жил за границей, в Польше; братья переписывались. Переписку прервала война, которая для Станислава началась на два года раньше, чем для брата, в тридцать девятом. Десятилетний Гера недоумевал, отчего не пишет дядя, – он коллекционировал марки; но Богдан не вдавался в объяснения: скверное было время, легко сказать лишнее, особенно когда не знаешь, какая фраза может оказаться лишней. Польшу называли только «реакционной панской Польшей».
Станислава призвали прямо в сентябре тридцать девятого; работал врачом в полевом лазарете. Избежал смерти и раны, но не плена, в числе почти пятнадцати тысяч польских военнослужащих. Плен оказался не немецким – советским…
…Не думать об Антошке, тем более что он уже спит. И нет смысла анализировать свою жизнь. Она тебе кажется бесконечно сложной, запутанной, полной нерешаемых головоломок, а на самом деле проста, как амеба в чашке Петри, с ее бесконечным делением на до и после: уходишь в школу, не оглядываясь на детский сад; оставляешь без сожалений школу – живешь амебой-первокурсницей, влюбляешься, отбрасывая всю прошлую жизнь, потому что начинаешь иную, самую главную, а все, что было раньше, не считается. И так во всем; а кто-то невидимый наблюдает с интересом, как меняется форма амебы с каждым делением…
В ее жизни по-настоящему считается только сын, Антошка. Через неделю –
Затрещал телефон, Юля встала. Матери выписали новые очки, «теперь у меня голова болит, а твой отец играет с дядькой в преферанс, и почему ты не звонила?» Мать всегда спешила рассказать обо всем, панически боясь телефонного счета. «Прости, мам, я поздно пришла». Положив трубку, вернулась к машинке, но печатать расхотелось. Ох, мама. Сейчас начнет фантазировать, куда это дочь отправилась после работы и какие перспективы сулит туманная фраза «поздно пришла»; но не спросит, нет.
