– Слово выучил, – объяснила рыженькая. – Он и другие знает, я научила.
Об американце говорили в третьем лице. Он улыбался привычно, не пытаясь проникнуть в чужое веселье. Потом отставил бокал и произнес громко и старательно:
– Perestroika – Gorbachev – otkaznik!
Отсмеялись, окружили Джерри, заговорили по-английски, недоумевая, что только сейчас узнали.
– Так он по-русски не понимает? – удивилась Женя-Маркс. Ее заверили: нет, не понимает. Женя-Маркс удивилась еще больше: – Так что ж он молчал?..
Неохотно, медленно поднимались – расходиться не хотелось.
– У кого-то был фотоаппарат, – спохватилась Регина, – давайте сфотографируемся! Чур, я с Алексом!
Женя-Маркс расшевелила дремавшего мужа, сына посадили между ними, остальные разместились вокруг. Ян сделал несколько снимков, и все с детским нетерпением всматривались в выползающие карточки.
Подошла Юля.
– Наверное, Шура тоже таким фотоаппаратом обзавелся. – И пояснила: – Мой приятель из Города, в Израиль уехал.
Яну хотелось рассказать про «Федьку», но Юля продолжала:
– Кстати, он жил в твоем районе, неподалеку от кинотеатра «Смена». Потом они переехали.
– У меня тоже друг там жил, – Ян улыбнулся. – И тоже переехал – сначала в другую квартиру, потом в другую страну. Теперь Саня фотографирует в Израиле. Давно не пишет…
Антоша неохотно натягивал курточку.
– Мам, можно я у Сережи останусь?
Юля медленно повернулась к Яну:
– Погоди: фамилия, случайно, не Гурвич?..
9
Ночная дорога была пуста, но Юля не спешила. Неужели прошло пятнадцать лет?..
И Шуркин голос со смешным перекатывающимся «р», больше похожим на «л»: «Остановка – кинотеатр «Смена», рядом дом с колоннами, квартира восемь». Пятнадцать, конечно же! Пятый курс, они с подругой Светкой шли к Шуре на день рождения.
Светка рассорилась со своим… кем? Слово «любовник» прочно забронировали Мопассан и Золя, и нужно было обладать прямотой бессмертной Маргариты, чтобы произнести его; «дружок» тащит за собой «любезного пастушка»; «друг» обозначает друга и более никого. Светка не была Маргаритой и поссорилась со своим хахалем, а Шура как раз был другом, и не поздравить его было нельзя.
– Проходите, – Шурка распахнул двери.
В прихожей было темно. В комнате переливалась нежная музыка.
– Таривердиев, – пояснил хозяин, кивнув на магнитофон.
Запомнилось – очень уж забавно Шура произнес это имя.
– Мы что, первые? – протянула Светка, оглядываясь.
Они не сразу заметили смуглую девушку с длинными распущенными волосами. Сидя на корточках, она перебирала пластинки. Девушка произнесла хрипловато: «Кира, – потом повернулась к Шурке: – Поставь эту». Юля незаметно обвела глазами комнату: диван у стены, книжная полка; на телевизоре фотография какого-то парня в профиль: нос, худая щека, рука с сигаретой у рта. Дым от сигареты был похож на кисейную занавеску – казалось, парень щурится, стараясь разглядеть что-то за ней.
Ян?.. Или просто похож?
И заиграла гитара – медленно, словно вспоминая мелодию; зазвучал нежный, мелодичный женский голос, тихо выговаривающий шуршащие польские слова. Польские, но все равно было понятно, о чем она поет: еще раз просит съездить в некий Томашов – договорить о чем-то давнем, а скорее всего просто снова увидеть любимого.
– Поставь еще раз, – попросила Кира.
Снова нерешительно, задумчиво звучала гитара, снова шелестели полные нежности слова, снова женщина просила: вернемся! Только на один день, ведь давний разговор оборвался, как сон, и я снова плачу, а ты молчишь, ничего не отвечаешь и ешь виноград. Снова в неведомом Томашове стояла золотая осенняя тишина, хотя за окном гудел май, кто-то звонил в дверь, а Шуркина мама внесла большую тарелку с беляшами. Гости курили у раскрытого окна. Юля вслушивалась в польские слова и далеко в дымке видела белый дом, куда теперь поставили чужую мебель; мы вернемся туда?..
Не песня – наваждение.
Потому что у нее тоже не так давно был свой Томашов. Не в Польше, конечно; да и неважно, где находился тот условный Томашов – главное, что мучительно потянуло снова поехать туда. Как раньше, когда они приезжали вдвоем с Игорем.
Одна и та же старая хозяйка встречала их на крыльце дома, где, как в Томашове из польской песни, стояла чужая мебель, однако на время мебель и дом словно становились их собственными, насколько хватало воображения представить, что ты с любимым мужем возвращаешься домой.
Воображения хватало на несколько недель, сколько позволял отпуск Игоря. Даже меньше, потому что сама Юля начинала «уезжать» – репетировать неизбежную разлуку – раньше, до настоящего отъезда. Знала, что до следующей встречи время потянется долго, тоскливо.
Хозяйка попросила паспорта для прописки. Юля кивнула, но тут же забыла: хотелось на море, где гуляли дотемна, потом крадучись поднимались по лестнице, чтобы не разбудить старуху. Та напомнила разок-другой, после чего напоминать перестала и, казалось, потеряла всякий интерес к постояльцам. Да и нашлось ли бы место в ее существовании для того, чтобы присматриваться к чужим людям, которым почему-то приглянулся ее дом?
Старуха все поняла намного раньше Юльки.
…Тетушка Катрина была вдовой самого уважаемого в поселке человека – пастора, который во время войны прятал в подвале кирхи раненых красноармейцев, принимал в доме немцев и погиб от немецкой же пули на ее глазах. Их дочь сбежала к партизанам с одним из раненых, и больше ее никто не видел. Пасторшу почему-то не тронули ни немцы, ни партизаны, ни «лесные братья». Вернувшаяся после войны советская власть к награде старуху не представила, но и в лагерь не загнала – позволила доживать в старом доме, время от времени напоминая, что дачников надо прописывать. Хозяйка ничего о себе не рассказывала, вообще избегая говорить по-русски; о ее судьбе Юля узнала от словоохотливой продавщицы в магазине – та предлагала снять комнату у нее, «а то у пасторши не дом, а развалюха». Юля вежливо поинтересовалась, где же сам пастор, и продавщица с готовностью выложила, кто где.
Этой ли старухе было дивиться адюльтеру?..
– Мама, ты наш поворот проехала!
Кажется, здесь Ян пытался проехать, когда вез ее в день знакомства.
– Ты знаешь эту дорогу? – беспокоился Антоша.
– Поедем через наоборот…
То, о чем догадалась хозяйка, Юля узнала спустя два года. Женат; есть ребенок. Узнала случайно. Они с Игорем оставались на «вы», как в первый день знакомства – или как в старом романе. Любовь вытеснила слово «знакомство», но «вы» так легко и привычно выговаривалось обоими, что не было потребности его менять. «Вы» несколько примиряло с расставанием и разнесенностью в пространстве, но придавало праздничность каждой встрече, независимо от того, где и как она происходила: в аэропорту, на вокзальном перроне или в комнате старого дома, когда утром открываешь глаза.
