На следующий день Ян коротко записал в блокноте: «Наступил Кельнский собор», и фраза не показалась ни выспренней, ни фальшивой, она точно передавала его ощущение. Кельнский собор казался значительней, крупнее города – он открывался внезапно, он сам был городом. Переходили с места на место туристы, наводя фото- и кинокамеры, но ни один не входил внутрь, не остановившись прежде в изумлении. Собор ошеломлял, но не подавлял. Я сделаю фильм о нем, если сумею. Впервые закрался страх не суметь, это было непривычно. Должен суметь. И сам же понимал, что категория долженствования неприменима к этому чуду. Но ведь я снимал океан – на рассвете, вечерами, ночью… Неужели творение человеческого гения выше созданного Богом? Или два измерения бессильны передать то, что видит глаз? Он смотрел – и не мог насмотреться на витражи, с тоской думая, что на экране предстанут они диковинным комиксом, не более – передать адекватно не сумеет.
Юля несколько раз щелкнула фотоаппаратом и растерянно присела на каменную ступеньку. «Смотри, какие химеры! Как на Нотр-Даме – помнишь, Антошка фотки показывал?» – «Будет и Нотр-Дам…» – Ян был рассеян, едва ли слышал.
Каждый день он просыпался, мчался к собору и снимал, чередуя видеокамеру с фотоаппаратом. Вечером вчетвером обедали – чаще в ресторане, чем дома, потом гуляли по городу.
– Ты сделаешь фильм, и не один, – говорил Миха в мастерской.
У стены был прислонен завешенный крупный холст.
– Это масло, – пояснил Миха. – Лилиана недовольна, что я графикой занялся. Масло больше вос-тре-бо-ва-но. Не только масло: популярен акрил… А я могу не успеть.
– В смысле?..
– Да в том самом смысле, Длинный: не успею главное. Вот говорят, жизнь берет свое, бла-бла-бла. Чушь собачья! Жизнь берет не свое – мое. Твое, наше. Не успеем сделать главное.
Миха вглядывался в рисунок: уходящая дорога с двумя всадниками, высоким и коротышкой. Ян привез копию старого рисунка.
– Где оригинал, у тебя?
– Над столом висит.
– Я сейчас бы так не сумел… Откуда я взял четки?
– «Тиль», – напомнил Ян. – Забыл?
– У Тиля четки? Не помню.
– Не было. Но ты гениально их придумал.
Какой идиот сказал, что мудрость приходит с годами – не уходит ли она вместе с детством, когда ты всесилен и не нужно тратить время на поиски себя, любви, работы, жилья?.. Наверняка уходит, освобождая место для скучных взрослых дел, и человек находит искомое: себя, любовь, работу, но незаметно утрачивает дарованную мудрость и теперь с изумлением рассматривает собственный детский рисунок. Он находит себя ценой потери себя, пусть и частичной, и неуловимо меняется сам, говоря: жизнь берет свое. Если не замечать его модную бородку, поменять элегантные очки на те, в простенькой пластмассовой оправе, то вот он, отличник Алеша Михеев, едва заметно шевелит губами, подсказывая правильный ответ соседу-троечнику.
Сейчас Алеша Михеев искал ответ для себя. Лилиана, талантливый арт-агент, умеет выбивать гранты, договариваться с самыми неприступными галерейщиками, устраивать интервью («ненавижу журналюг», вырвалось у Михи) – Лилиана, гибкая, как лиана, и столь же надежная, знает, чего ждет арт-рынок.
– Ублюдочное слово, скажи нет?
– Ну, – подтвердил Ян единственно возможной формулой.
Все просто: либо искусство, либо рынок. Акриловые вопящие полотна, инсталляции, коллажи – это рынок, это востребовано. Графика не в фаворе у директоров галерей, графика «не идет», ее не покупают. Инициативный агент, Лилиана выкладывается полностью; от Михи требуется только принять условия игры – требования рынка. Гибкая Лилиана становилась несгибаемой.
Друг с другом они говорили по-немецки, Лилиана немного понимала русский (международные контакты помогали), с гостями разговаривала по-английски, легко переключаясь с одного языка на другой. На каком языке они молчат, есть ли у них абсолютный язык, как у них с Юлькой, Ян угадать не мог.
Уезжать не хотелось – ни от Михи, ни от Собора. Лилиана планировала выставку во Франции – после Рождества, не раньше. «Мы будем в Париже, подтягивайтесь! Увидишь Нотр-Дам», – уговаривал друг.
Аэропорт оказался в этот раз без овчарок. Security, конвейер, немецкая речь вперемешку с английской, Юля развязывает кроссовки, женский голос заполошно вопит по-русски: «Валера, Ва-а-ле-ер!.. Я заняла очередь, иди сюда!..» Ян обернулся, махнул рукой Михе, Лилиана закивала энергично, артикулируя слово «Париж».
А в самолете ощутили перенасыщенность этой недели: Кельн, колючие башни Собора, но не на площади, а там, где Собора пока нет, – на экране; в голове Яна крутился будущий фильм.
– И мы полетим в Париж, – он улыбнулся, – вот увидишь.
«Увидеть Париж и умереть». Автору звонкой фразы часто случалось не только видеть, но и подолгу жить в Париже; умереть выпало в Москве, и случайна ли перекличка с другим: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва»?..
Париж был не просто городом, где люди живут – ходят на работу, ссорятся, встречаются и расстаются, спят, едят суп и пьют кофе, вино, смеются, – Париж был символом всего недосягаемого для советского человека. Поэтому его не удивляло, что после приезда в Америку многие спешили «отметиться» именно в Париже. Торжествующая реплика Регины: «Мы вчера вернулись из Франции… В Париже, конечно… Да, замки Луары; но на первом месте Париж, всегда Париж!» Его реплика о Хемингуэе, который «тоже так считал», рассмешила Алекса. Люди – такие, как Регина, во всяком случае – старались «заземлить» Париж-символ и превратить его в один из пунктов туризма.
Потом Париж стал местом, где жил Антон: отправившись изучать литературу, погряз в истории Французской революции. Чем это обернется теперь, когда Антошка собрался жениться на своей замороженной Лоре? Почему-то Ян не мог подавить в себе необъяснимой и стойкой неприязни к девушке. Предстоящая суета – знакомство с родителями фортепьянной Лоры, планирование свадьбы, разбухавшее день ото дня – все вызывало в нем внутреннее отторжение, но Юлька вовлеклась в свадебные дела. Надо было вдвоем поехать в этот Париж, она хотела… Теперь ему казалось, что, едва замаячив в сероватом тумане, Париж отодвинулся – не намного, но отодвинулся; тоскливо заныло внутри предчувствие: вдруг опять что-то помешает? Он спохватился: до выставки Михи далеко, а сам он еще не сделал фильм о Кельнском соборе.
– Ну, как они тебе? – нетерпеливо спросила Юля, когда машина отъехала, словно Лорины родители могли слышать их.
Ян пожал плечами:
– Люди как люди.
Могли вообще монстрами оказаться, добавил про себя.
– В кого, интересно, Лора такая худышка? – задумалась Юля. – Такие упитанные…
Да уж. Ян заметил, как Юлька растерялась, когда будущие родственники с готовностью протянули руки: «Будем знакомы: Виктор Шлыков, можно просто Витя. Рина, моя супруга». Жена кивнула: «Вообще-то я Карина, но в Америке…» В паре главным был муж. Внешне он был похож на осовремененного запорожца, плотный той особой полнотой, которая с возрастом сулит обернуться тучностью. Виктор был высок, над губой топырилась широкая черная скобка усов, и даже чуб имелся – не оселедец, конечно, а пышный кок темно-русых волос, немного разбавленных сединой. Он часто подносил ко рту пальцы – поправлял усы. Из кармана рубашки выглядывали очки; собеседника буровил темными блестящими глазами. С этой мужественностью не вязались маленькие, как у женщины, руки, сейчас яростно вкручивавшие штопор в пробку. Пробка не поддавалась. Ян протянул руку: «Давайте я». Пробка выскочила с негромким хлопком. Юля беседовала с будущей сватьей. Рина – высокая блондинка с низким гулким голосом, плавными движениями, нежной кожей и пышными формами, созданными скорее для кринолина, чем для трикотажного платья в обтяжку. Кстати, надо купить Яну костюм – не в джинсах же на свадьбу…
