– Я же тебе о нем говорила! Забыл?
– Вспомнил!
О, дядя Миша был человек преудивительный! Трудясь старшим научным сотрудником в Институте истории марксизма-ленинизма, исследуя связи русских социал-демократов и Второго Интернационала, он много лет вел параллельно тайную жизнь: учил в секретном кружке иврит, ходил, загримировавшись, по праздникам в синагогу, но самое главное – сочинял под псевдонимом «О. Шмерц» статьи про невыносимую жизнь честной интеллигенции за железным занавесом. Какими-то неведомыми путями он переправлял свои ябеды за рубеж, где их публиковали в разных журнальчиках, которые потом такими же странными тропками добирались в СССР, передавались из рук в руки, зачитывались до дыр, даже втихаря копировались на казенных ксероксах, появившихся тогда в учреждениях.
Ходили опасные копии и на журфаке, но между своими, проверенными ребятами. Чаще всего запретное чтение таскал друзьям Алик Веркин. Гена и Ренат их читали, передавая друг другу странички, не смыкая глаз всю ночь: утром крамолу надо было вернуть. И мозг озарялся страшным открытием: они родились и жили в стране с омерзительным прошлым, отвратительным настоящим и безнадежным будущим. Потом, чистосердечно раскаявшись, Скорятин стал избегать опасного «тамиздата». Но «Скалозуб», напротив, велел брать, читать, докладывать, а по возможности показывать ему возмутительные листочки. Однако бывший рыцарь правды врал, что после разоблачения «Ордена» никто ничего не приносит – боятся. «Скалозуб» кивал и не верил.
– Дядя Миша напишет – и все там узнают, как здесь над людьми издеваются! – мечтательно проговорила Марина.
– Не надо, – ленивым голосом возразил смертельно испуганный Гена.
– Боишься? – Она даже отстранилась.
– Боюсь! Но не за себя. Давай рассуждать логично. Смотри: выходит там статья. В конторе, конечно, ее сразу прочтут, вычислят, откуда у О. Шмерца сведения. Ясно: кто-то из нас троих нажаловался. Отследят контакты – мои, касимовские и Аликовы. О том, что мы с тобой… дружим, знают все, даже «Скалозуб». Ежу понятно: от любимых девушек такую информацию не скрывают…
– Стоп. А я любимая, да?
– А то не знаешь!
– Знаю, но лишний раз напомнить не мешает. Женщины любят и ушами тоже. – Она снова положила голову ему на плечо.
– Возьмут в разработку твои контакты, выйдут на дядю Мишу и явятся в Институт марксизма-ленинизма с наручниками. Поняла?
– Откуда ты так хорошо в этом разбираешься?
– От верблюда. Ты сколько раз «Семнадцать мгновений» смотрела?
– Раза два…
– А я – раз двадцать! Это же не про них кино, а про нас.
– Какой же ты у меня умный, это что-то! Ты спас дядю Мишу. И сейчас у тебя будет восемнадцатое мгновение весны!
Гена сладостно убедился, что выражение «женщина любит ушами» – лишь деликатное иносказание, имеющее мало общего с разносторонней телесной явью. А вскоре, на последней паре, Марина вынула из сумочки и показала ему знакомый брелок в форме сердечка с ключами от счастья в Марьиной Роще.
– Тебе ж сегодня нельзя! – Он к тому времени научился высчитывать опасные и запретные дни ее тела, чем был горд.
– Теперь все можно.
– Ты?! – догадался он в испуге. – Уверена?
– Сначала сама не поняла. А теперь уже точно.
– И что мы будем делать?
– То, что делали. Или тебе надоело?
– Мне? Ты что! – Он под столом сжал ее колено.
– А месяца через два познакомлю тебя с родителями.
– Почему через два?
– По кочану!
– Скорятин, – скрипучим голосом позвал преподаватель, – не забудьте: зачет вы будете сдавать мне, а не Ласской!
Доцент ошибся. Экзамен Гена держал перед Верой Семеновной. За воскресным обедом ели фаршированную щуку с кузнецовского фарфора, пили из богемских бокалов восхитительное рейнское вино. Серебряные приборы с чужими кудрявыми гербами оказались настолько тяжелыми, что неопытный жених, привыкший к легким железным вилкам дома и легчайшим алюминиевым в столовых, едва не уронил полукилограммовый нож на тарелку с узором из полевых цветов. Не подхвати он антикварную тяжесть второй рукой, его семейная жизнь могла закончиться не начавшись.
Заметив неловкость молодого гостя, родители переглянулись, как обычно перемигиваются врачи, сойдясь на диагнозе: казус инкурабелес, случай неизлечимый. Марина обидчиво поджала губы. Сглаживая неловкость, Александр Борисович рассказал, как в Нью-Йорке говорил с великим Энди Уорхолом, а в Париже съел три дюжины устриц – и заболел. На десять минут из дальней комнаты вывезли в коляске Бориса Михайловича. Он тяпнул рюмочку водки, зарозовел и поведал, как в 1919-м под Витебском ему, атеисту, спас жизнь свиток Торы, подобранной в разоренной синагоге: сабля польского гусара застряла в кожаном футляре. Потом дедушка запел потихоньку: «С неба полуденного жара – не подступи, конница Буденного раскинулась в степи…», – и его увезли. Вера Семеновна, весь обед внимательно наблюдая за Геной, тонко улыбалась и задавала неожиданные вопросы: какие, например, ему нравятся поэты.
– Евтушенко.
– А Самойлов?
– Тоже ничего.
Супруги Ласские снова переглядывались и с насмешкой смотрели на дочь, которая горячо доказывала, что Самойлов поэт, конечно, хороший, но слишком литературный, а вот у Евтушенко, хоть и пишет неровно, есть русская корневая стихия! Все-таки сибиряк…
– Да-да, разумеется, – подтвердил Александр Борисович с усмешкой. – Он из рода сибирских Гангнусов.
Бедный жених ничего не понял в этом споре. Потом пили кофе с арманьяком, крутя на «видике» «Манхэттен» Вуди Аллена. «Предки», сказав, что уже смотрели фильм на закрытом показе в ЦДРИ, оставили «молодежь» наедине. Гена попытался обнять Марину, но она лишь недовольно повела плечами, показав глазами на дверь. Скорятину почудилось, что ей немного стыдно за свой выбор, и, случись смотрины на несколько недель раньше, возможно, он бы убыл в Лосинку отвергнутым. Они чинно смотрели фильм, прихлебывая баночное пиво. В середине Гена вынужденно отлучился и, проходя по коридору, уставленному книгами, услышал в приоткрытую дверь такой разговор:
– Забавный паренек. – Это был голос Веры Семеновны.
– Ничего забавного, – сердито отвечал Александр Борисович. – Марина совершает ошибку.
– Ты можешь ее исправить?
– Надо объяснить. Она умная девочка.
– Объясни!
– Лучше ты. Мать всегда ближе к дочери.
– Один раз я уже объяснила и чуть не потеряла дочь. В ее возрасте этого еще не понимают. Свое и чужое начинают различать позже.
– Что ты предлагаешь?
– Пусть лучше он, чем снова больница. А внуки – всегда радость.
– Неужели так серьезно?
– Серьезнее, чем ты думаешь. Она нарочно скрывала, чтобы…
