– Радуюсь свободе.
– Рано. У свободы много врагов, а дракон, даже порубленный на кусочки, может срастись. Зайдите ко мне после обеда. Как раз по этому поводу.
…В приемной Гена обнаружил праздную Генриетту. Она грызла сушеные черноморские бычки, запивая пивом: в редакционном буфете, несмотря на полусухой закон, продавали баночное «Золотое кольцо» – редкость по тем временам. Большой кремлевский брат думал о журналистах.
– На месте? – спросил спецкор, кивая на черную дерматиновую дверь.
– Сегодня уже не будет.
– А зачем вызывал?
– Не знаю. Ждал тебя. Потом собрался и уехал. Ты-то где был?
– Обедал.
– Ты бы еще и поужинал.
– А чего он хотел?
– В командировку тебя отправить, – сощурилась Генриетта.
– Опять?
– Не опять, а снова. Не радуйся, не в загранку.
– А куда?
– Куда-то на Волгу. Бери! – Она кивнула на рыбешек. – Свежие. Исидор в Ялте купил.
– Почему в Ялте?
– Потому что вобла водится в Волге, а бычки в Черном море.
– А когда он в Ялту ездил?
– Когда ты в Париже гулял. Привези старушке воблочки – побалуй! Ты чего такой бледный стал?
– Жарко…
Гену словно ударили из-за угла: дома на подоконнике лежала связка бычков, привезенных женой из Ялты. Были они того же калибра и цвета, как те, что, причмокивая, ела Генриетта. Скорятин бегом вернулся в кабинет, позвонил в «Смену», и ему ответили, что Марины сегодня не будет – на задании. Обманутый муж все понял: купил водки и поехал к Ренату.
– Мда, этого следовало ожидать, – произнес Касимов, когда вторая бутылка встала в строй опорожненной стеклотары.
– Почему?
– Первая любовь как первый бой. Захочешь – не забудешь…
– Ты знал?
– Мне еще Ленка говорила, как Маринка из-за него травилась.
– Почему мне-то не сказал?
– А что бы изменилось? Мне тоже докладывали, что Батукова со всеми дачными сосунками перетрахалась. Любовь, Геныч, слепа, глуха и глупа. Но пока не кончилась – штука приятная…
– И что же мне делать?
– Выпить.
– А потом?
– Трахнуть кого-нибудь.
– Ты тоже так считаешь?
– А кто еще так считает?
– Тесть.
– Хороший у тебя тесть. Береги его! Вызвать кого-нибудь?
– Например?
– Есть одна письмоноша. Не женщина – центрифуга!
– А потом?
– Потом будешь решать, так сказать, на холодную головку. У тебя сын. Ну, за атом на службе у человечества!
– Да уж…
– Помнишь у Веньки:
Двести на завтрак, двести в редакции,
Двести в подвале с бомжихой красивою,
Жизнь моя – ядерная реакция
С утреннею Хиросимою.
– А если я у тебя немного поживу? – спросил Гена, закинув в рот водку.
– Живи.
В тот вечер он, легко и радостно, не страшась тещиного херема, напился так, что мир стал смешным до неузнаваемости, шатался и звенел, как огромная потревоженная люстра. Появилась Центрифуга, выпила водки, посмотрела на двух неживых бойцов, помыла посуду, покачала головой и ушла. Из последних сил он позвонил Марине, хотел объявить, что все знает про Ялту, но смог лишь сообщить: это я… Жена посоветовала остаться у Рената, чтобы не попасть в милицию. По стране катилась война с пьянством: за отдых в вытрезвителе расплачивались партбилетами и должностями. Из «Смены» уволили корреспондента, уснувшего в сквере на лавочке после дружеской пирушки. Веня, возвращаясь навеселе от знакомых, пристал в метро со стихами к молоденькой пассажирке, его забрали, и Шабельский выручал соратника Бродского чуть ли не через ЦК партии. Но главное – Марина боялась, что муж напугает пьяным вторжением Борьку, и сын проболтается дяде Мише, а тот, как истинный «О. Шмерц», привыкший ябедничать Западу на СССР, стукнет Вере Семеновне на чуждого свояка-алкоголика.
– А если я тут с женщиной? – перекатывая слова, как валуны, спросил Гена.
– Пусть даст тебе на ночь аспирин, а утром крепкий чай. Адрес венерического диспансера возьми у Касимова.
На следующий день бедолага едва дополз до редакции и обрел исцеление, припав к спасительной канистре Шаронова. Когда беседа подернулась поэтической невнятностью, а Веня пустился в философские спекуляции о пользе семейного рукоприкладства, в кабинет влетела Генриетта:
– Спятил? Тебя с утра главный ищет!
– Яволь! – вскочил Скорятин.
– Сдурел! – ругалась она, ведя нетвердого спецкора на ковер. – В стране антиалкогольная кампания. Уволят, если будешь с утра хлебать. С Веньки пример не бери, он друг Бродского, ему все по барабану. На Исидора только не дыши!
Однако шеф и не заметил несвежести сотрудника. Благодушно млея от причастности к гостайнам, он рассказывал, как весь вечер совещались на Старой площади, обсуждали «Авансы и долги» Селюнина в «Новом мире», прикидывали, что делать с агрессивно-послушным большинством. А тут еще генеральный с Патриархом в Кремле встречался.
– Если церковь поддержит перестройку, мы непобедимы! Говорю тебе как специалист по атеизму! Плохо, что Ельцин второй центр силы пытается сколотить. Горбачев психует. Как некстати Раиса их рассорила! Зачем, зачем она в политику вмешивается!
– А что, лезет? – вяло поинтересовался Скорятин.
– Еще как! Во все встревает. Генерального накручивает. Тяжелая женщина. Ремонт в Форосе делала – прораба до самоубийства довела. Дотошная…
– Как вошь портошная.
– Что?
– Бабушка Марфуша так говорила.
– А-а-а… Не хватает нам только раскола. Разругаемся – погубим перестройку. А ты-то что сегодня такой мрачный, Геннадио?
– А чего радоваться-то? – ответил он, стараясь дышать в сторону.
– Это верно! Того и гляди Лигачев дожмет. Не зря они пробный шар запустили…
– Какой?
– «Не могу поступаться принципами!» Знаем мы эти принципы – всех к стенке поставить. Ты понимаешь, что начнется и что будет с нами?
– Расстреляют?
– Не исключаю. Хотя, скорее, просто загонят назад, в тоталитарное стойло. Представь! Сами на себя тогда руки наложим.
– Как тот прораб?
– Ну да… Никому про это не говори! Секрет.
– Ни-ни.
– Ты хочешь назад, в застой?
– Не хочу.
