– Да вот сигнал поступил в редакцию.
– Интересно, что за сигнал? – удивилась она, явно зная про жалобу.
– Пишут, вы отказали от дома клубу «Гласность».
– Илья Сергеевич, а вы разве не объяснили товарищу суть конфликта? – спросила она таким тоном, словно заведующий отделом пропаганды и агитации служил у нее садовником.
– Не успел… – замялся Колобков, возвращаясь из мечтательных далей в сложноподчиненную действительность.
– Странно. Да, я отказала.
– Почему же? Вам не нравится гласность? – задушевно уточнил Гена.
– Гласность мне нравится. Я не люблю безответственной болтовни. Но главное не в этом.
– Ничего, если я включу диктофон?
– Пожалуйста. Нам скрывать нечего. В нашей области гласность была и до гласности. Дело в другом. В библиотеке стали пропадать книги. Редкие. Например, Бердслей издательства «Шиповник» исчез из КОДа.
– Откуда исчез?
– Из отдела книг ограниченного доступа.
– А вы уверены, что взяли именно члены клуба «Гласность»?
– Уверена. Как только они перестали здесь собираться – больше ничего не пропало. К тому же Вехов давно занимается перепродажей книг. Его уже задерживали за спекуляцию.
– А если это все-таки совпадение?
– Вряд ли. Но в любом случае, библиотека не место для митингов.
– А если от митингов зависит будущее страны?
– Если будущее зависит от митингов, это катастрофа, – вздохнул Илья.
Открылась дверь, и вошла молодая женщина с подносом. Судя по белокурому хвостику, перетянутому резинкой, это была она, грёза бедного Колобкова. Спецкор ожил: хороша! Бабушка Марфуша про таких говаривала: «Все при ней и сверьху дадено». Библиотекарша скользнула по москвичу янтарным взором, и он затомился. В последние сутки с ним случились важные перемены: чувство неотторжимости от Ласской вдруг угасло, исчезло, а в груди снова, как в юности, забилось голодное сердце. Вчера, выпив в вагоне-ресторане, Гена пристал к хорошенькой проводнице, чего прежде с ним не случалось, и, судя по ее розовощекому негодованию, своего бы добился, будь маршрут подлинней, до Ульяновска, например…
Зоя тем временем расставила на журнальном столике чашки, сахарницу, вазочку с овсяным печеньем, налила гостям ароматного кофе, черного-пречерного. Делала она все это легко, красиво, завораживая естественной бытовой грацией, которая встречается редко, очень редко, почти даже и не встречается.
– Спасибо, голубушка, ступай! – приказала Болотина, словно добрая помещица, отсылая горничную за ненадобностью.
Зоя пошла к выходу, однако на пороге остановилась и оглянулась на владычицу с мольбой:
– Елизавета Михайловна!..
– Ах, ну да, – нехотя спохватилась барыня. – Рекомендую, Геннадий Павлович, наша лучшая сотрудница Зоя Дмитриевна Мятлева. Заведует абонементом. Между прочим, ваша… как это сейчас говорят… фанатка!
– Неужели? – смутился Скорятин, словно народный артист, узнанный в трамвае.
– Представьте себе, «Мир и мы» – ее любимая газета. Не пропускает ни одной вашей публикации. Какую, бишь, статью мы обсуждали на собрании трудового коллектива?
– «Две полуправды равняются лжи», – покраснев от удовольствия, сообщила Зоя.
– Ну и как? – благосклонно спросил автор.
– Потрясающе! Мы даже хотели вам коллективную благодарность направить.
– А что ж не направили? – ревниво усмехнулся Колобков.
– Постеснялись.
– Не знала, что ты у меня такая стеснительная, – нахмурилась Болотина. – Ну, проси, пока я добрая!
– Геннадий Павлович, выступите, пожалуйста, перед читателями!
– Когда?
– Сегодня. Вообще-то мы хотели обсудить статью Селюнина в «Новом мире»…
– «Авансы и долги»? – удивился Скорятин. – А вас не смущает, что Вася замахнулся на Карла нашего Маркса?
– Ну и что? Марксизм ведь не догма. Но Селюнин подождет. Вы к нам приехали, такого случая больше не будет. Мне когда сказали, я не поверила, думала, разыгрывают. По-ожа-алуйста!
Она говорила с тем же волжским оканьем, что и Болотина, Илья или Николай Иванович. Но из румяных уст белокурой библиотекарши слова лились как музыка и совсем не казались провинциальным говорком, который дотошно улавливает привередливое московское ухо.
– По-ожа-алуйста!
От Зоиного «о», теплого, мягкого и округлого, как бабушкин шерстяной клубок, Скорятин буквально сомлел.
– Даже не знаю… Я, в общем-то, совсем по другому поводу… Мне бы встретиться с членами клуба «Гласность», с Веховым… Он нам письмо написал. Жалуется…
– Мы их тоже позовем. Можно, Елизавета Михайловна?
– Конечно, у нас же гласность.
– И ускорение! – добавил, насторожившись, Колобков.
– Это вы к чему, Илья Сергеевич? – посуровела владычица.
– А к тому, что нам еще надо гостя покормить. Показать город…
– Город вы показать не успеете.
– Почему же?
– В два часа встреча с читателями… – извиняясь, объяснила Зоя.
– Но ведь я… – удивился Скорятин. – Вы народ не соберете.
– Мы знали, что вы не откажетесь! – простодушно улыбнулась Мятлева. – И заранее объявили…
– Это называется «опережающим развитием»! – хохотнул агитатор.
– Вот ведь партизанка! Ладно, – согласилась Болотина. – Илья Сергеевич, быстренько покормите гостя в райкоме и назад. Город покажете потом. Зоя…
– Слушаю!
– Книги на списание подготовили?
– Заканчиваем.
– Долго заканчиваете. Смотрите у меня! А вы идите! – поторопила мужчин директриса. – У нас свои вопросы, рабочие. В два часа. И не опаздывайте!
– Ни-ни…
Прощаясь, Гена испытал странное чувство: ему жутко не хотелось уходить отсюда, он старался подольше побыть возле этой удивительной Зои Мятлевой, спрашивал с умным видом, что читают нынче молодые оболтусы, заинтересованно кивал, а сам глазами впитывал впрок ее облик. Она все поняла и улыбнулась москвичу со строгим удивлением. Болотина тоже учуяла и кинула на журналиста тяжелый взгляд – таким отшивают на рынке прохиндеев, которые, пробуя снедь с прилавка, норовят пообедать.
– Строгая тетка! – уже за дверью заметил Гена.
– У нас ее зовут Елизавета Вторая.
– А Зоя Дмитриевна – просто удивительное… создание…
– Даже не мечтайте! Сразу дуэль через платок! – предупредил Колобков.
16. Спецобщепит
Райком обитал в бело-розовом особняке с венецианскими окнами, видимо, прежде здесь было дворянское собрание или что-то в этом роде. С фронтона еще не сняли кумачовую растяжку:
