17. Так жить нельзя!
Подъезжая к библиотеке, Гена увидел перед входом прикнопленный к доске ватман с броским объявлением:
УСКОРЕНИЕ ПЕРЕСТРОЙКИ ИЛИ ПЕРЕСТРОЙКА УСКОРЕНИЯ?
Творческая встреча с видным журналистом,
специальным корреспондентом газеты «Мир и мы»
Скорятиным Г.П.
– Оперативно! – оценил москвич.
– А то! – гордо кивнул пропагандист.
– Совсем народ запутали… – посопев, заметил водитель.
Столичную знаменитость на ступеньках с нетерпением ждали Болотина и Мятлева. Елизавета Вторая смотрела на часы, как спортивный судья на секундомер. Зоя успела переодеться в темный брючный костюм, шедший к ней необыкновенно, распустила волосы по плечам и подкрасила глаза. Лицо ее светилось женским торжеством, явно раздражавшим начальницу. Гена перевел взгляд на сквозной ажур белой Зоиной блузки и почувствовал в сердце занозу.
– Ну скорее, скорее! – нервно торопила директриса. – Люди ждут!
– Люди у нас коммунизма ждут семьдесят лет. И ничего… – специально для похорошевшей Мятлевой провозгласил Скорятин.
Колобков поощрительно, но незаметно ткнул нового друга в бок.
– Оставьте вашу искрометность для читателей! – буркнула Болотина.
В зале набилось человек триста, хотя помещение было рассчитано от силы на двести: сидели на подоконниках, теснились в проходах, двери нарочно распахнули, чтобы оставшиеся в коридоре могли, вытягивая шеи, услышать залетного гранда гласности. На сцене стояла полированная, кое-где облезлая, трибуна, действительно напоминавшая пляжную кабинку для переодевания. Гена наткнулся на это смелое сравнение в журнале «Юность» в нашумевшей повести «ЧП районного масштаба», и с тех пор оно не выходило из головы. К трибуне примыкал стол, покрытый зеленым в белесых пятнах сукном. Посредине возвышался непременный пузатый графин, окруженный гранеными стаканами. В президиуме монументально восседал лысый дед с распаренным лицом и косматыми бровями, закрученными на концах, как бретерские усы. Двубортный коричневый пиджак ветерана из-за множества наград, по преимуществу юбилейных, напоминал чешуйчатый доспех. Рядом кучерявый человечек в джинсовой курточке суетливо настраивал диктофон размером с обувную коробку. Колобков, усаживая гостя в президиум, исподтишка кивнул на длинноволосого тощего джентльмена, стоявшего у стены, по-байроновски скрестив руки на груди. Желчное лицо его мелко подергивалось и кривилось странной, перевернутой усмешкой: уголки губ были опущены, линия рта обиженно изогнута, и, тем не менее, человек улыбался.
– Вехов! – пояснил Илья.
– Тот самый книголюб?
– Тот самый. Обязательно будет наезжать на партию.
– Посмотрим. Не первый год на этой работе.
– Держись, брат!
С этим словами пропагандист по-мальчишески спрыгнул со сцены и уселся, счастливчик, рядом с Зоей в тесном первом ряду.
– Илья Сергеевич, вы-то куда? – удивилась Болотина. – Пожалуйте в президиум!
– Елизавета Михайловна, не отрывайте партию от народа! – весело ответил тот и остался на месте.
Скорятин поздоровался с соседями по президиуму.
– Федор Тимофеевич, – отрекомендовался ветеран, но руки не подал.
Подозрительно шевельнув бровями, дед окинул столичную штучку недобрым взглядом, словно особист ненадежного бойца. Зато кучерявый заморыш в джинсовом костюме буквально завибрировал от восторга:
– Пуртов. Евгений. Ответредактор газеты «Волжская заря». Мы вас та-ак любим! «Мир и мы» – это нечто!
– Спасибо, коллега.
Услышав слово «коллега» от московского светоча, местный журналист благодарно задохнулся и сморгнул слезу счастья. Елизавета Михайловна взяла потрескивающий микрофон и произнесла краткую вступительную речь, в которой, конечно же, мелькали главные слова: «перестройка», «гласность», «ускорение», «плюрализм». Еще недавно такие ясные, лучистые, они за три года помутнели, как залапанные никелированные поручни. С особой интонацией, глядя на Вехова, директриса укорила тех, кто под видом борьбы с отдельными недостатками на самом деле ведет подкоп под главные завоевания социализма.
– …А гласность превращает в горлопанство! – закончила она.
– А нам не нужна гласность для подголосков! – поставленным голосом ответил надменный книголюб и широко зевнул, показав отличные хищные зубы.
Гена, слушая вполуха, изучал аудиторию. В первом ряду, таинственно потупив глаза, сидела Зоя. Колобков, млея от близости, жарко шептал ей в ушко какой-то смешной вздор. Она, чуть отстраняясь, терпеливо улыбалась и качала головой. Скорятин почувствовал в сердце ревнивое недоумение: ему завтра возвращаться в Москву, а удивительная библиотекарша останется здесь, в Тихославле, с этим номенклатурным клоуном. Жаль! Он вздохнул и всмотрелся в зал. Здешний народ сильно отличался от столичного, люди одевались единообразнее, проще, беднее, но в лицах мелькала живая доверчивость, а не сытая московская ирония.
– Ну а теперь мы попросим выступить нашего гостя – специального корреспондента газеты «Мир и мы» товарища Скорятина, – объявила Елизавета Вторая. – Геннадий Павлович приехал из самой столичной гущи. Надеюсь, он объяснит нам, непонятливым, как будем жить дальше.
– …И что станет с родиной и с нами! – тряхнул головой Пуртов.
У него была забавная манера – он беззвучно шевелил губами, повторяя слова вслед за выступающим, при этом утвердительно кивал или в случае несогласия мотал головой, точно цирковая лошадь. Ветеран слушал, окаменев лицом, и только бровями реагировал на сказанное: если был «против», они сурово сдвигались к переносице, а если «за» – уползали на лоб. Выступление директрисы явно ему понравилось.
Скорятин встал, потрогал холодную пробку графина, прошел к трибуне, проверил, взявшись за края, ее устойчивость, и ему пришла в голову дикая мальчишеская фантазия: незаметно расстегнуть брюки и по окончании выйти из «кабинки» в одних трусах, купленных в «Тати» и усеянных крошечными Эйфелевыми башнями. Он загадочно улыбнулся Зое. Она посмотрела на него с ожидающим восторгом, как на фокусника, который вот-вот достанет из рукава не цветок, не гирлянду и даже не голубя, а нечто невиданное, к примеру, сказочную птицу, которая полетит над страной, махнет радужным крылом – и все переменится, зацветет, заблагоухает, жизнь станет честнее, умнее, богаче, благороднее. Впрочем, что-то подобное светилось в глазах почти у всех, пришедших на встречу с золотым столичным пером.
И он заговорил. Гена умел «держать зал». А сегодня благодаря Зое он обрел в сердце лихорадочный азарт, почуял летучую ясность мысли, в него словно вселился велеречивый бес вдохновения. Скорятин не говорил – чеканил слова из благородного металла:
– «Как нам жить?» – спросили вы, Елизавета Михайловна… – Оратор небрежно кивнул библиотечной владычице. – Это хорошо, что мы понимаем: дальше так жить нельзя. А как? Давайте думать вместе!
