– Если подселенец – красивая женщина, тогда считается! – мгновенно среагировал Скорятин и метнул в Зою гусарский взгляд.
Слушатели одобрительно зашумели и подняли руки – едва ли треть зала.
– Не густо. Вижу, квартирный вопрос портит жизнь не только москвичам, но и тихославльцам.
– Ага, одним – осетринка, другим – от ерша спинка! – донеслось с подоконника.
Елизавета Вторая, уловив намек на ее новую квартиру, окаменела лицом и посмотрела на люстру.
– Кстати, о лучшей половине человечества, – улыбнулся Гена. – Модный дамский наряд там, у них, стоит столько же, сколько бутылка хорошего шампанского! – Сказав это, он подумал, что платье, купленное в «Тати» для Марины, очень пошло бы Зое.
– Ах ты господи! – простонала женщина, одетая в сарафан, похожий на рабочий халатик. – Живут же люди!
– А как там у них насчет безработных? – сухо спросила Болотина.
– Не знаю, не видел. Но, по-моему, лучше искать работу, чем ходить на службу и бездельничать, разгадывать кроссворды и вязать носки! – весело парировал журналист.
– Геннадий Павлович, надеюсь, наш разговор не сведется к тряпкам, выпивке и закуске? – холодно поинтересовалась директриса.
– Ни в коем разе, Елизавета Михайловна! Это так, для иллюстрации. Понимаете, товарищи, бродил я вдоль бесконечных полок парижского универсама и мучительно размышлял: почему, ну почему? Ведь французы такие же люди, как и мы: две руки, две ноги, голова. И голова-то не какая-нибудь особенная. Обычная голова. Наши головы поумней, пообразованней будут. Так почему же, почему мы запускаем луноходы, а выпустить хороший холодильник или телевизор не умеем? Почему наши танки могут под водой ездить, а трубы и краны в квартирах текут? Сколько можно быть Верхней Вольтой с ракетами?! Я спросил одного француза: когда у них начинают продавать клубнику? И знаете, что он ответил?
– Что-о?
– В семь утра!
– У-у-у… – простонал зал.
– Значит, так и будем страной вечнозеленых помидоров?! Почему?
– Потому что у них рынок! – звучно объяснил Вехов.
– Правильно! И не просто рынок, а умный рынок, он сам все отрегулирует. Госплан – каменный век. Знаете, сколько бумаги изводит наша бюрократия?
– Сколько?
– Сто миллиардов листов документов в год! Получается, по одному листу на душу населения е-же-днев-но!
– Сколько ж на эту макулатуру книг хороших можно купить! – мечтательно воскликнула очкастая девица с безнадежно начитанным лицом.
– Да, друзья, за нас с вами все заранее решено, подсчитано: сколько мы можем купить штанов, сколько прочесть книг, сколько мяса, хлеба, рыбы съесть…
– И сколько раз на х… сесть! – гоготнул на подоконнике пьяный.
Болотина с наслаждением кивнула дружинникам – те, подскочив, схватили безобразника под мышки, сорвали с насеста и понесли, а он, по-детски болтая в воздухе кедами, весело бормотал:
– Где плюрализм, е… вашу мать? Никакой свободы слова! Ну никакой!
– Может, все-таки не надо, Елизавета Михайловна? – вступился Скорятин. – Это же фольклор, а из фольклора слова не выкинешь.
– Не фольклор, а хулиганство! – Она посмотрела на московского гостя так, точно сожалела, что из помещения вынесли нетрезвого балагура, а не «золотое перо» газеты «Мир и мы».
– А что же нам делать? – спросил из зала страдающий голос.
– Довести начатое до конца, – строго ответил Гена. – Да, экономика у нас плановая, мы во всем зависим от государства. Нам нужно раскрепостить человека. Государство не должно кормить нас рыбой, оно, образно говоря, обязано дать нам удочку, а рыбу на обед мы поймаем сами. Так победим!
Зал взорвался аплодисментами, кто-то даже вскочил в порыве. Но тут в открытое окно, как черт, всунулся с улицы пьяный балабол, вынесенный недавно из зала, и крикнул кикиморой:
– Не звезди, Сейфуль Мулюков!
В тот же миг он пропал, канул – так исчезает за ширмой отыгравшая свою роль кукла. Снаружи донеслись утробные кряканья, какие издает человек, если его бьют кулаками в живот.
18. Кракелюры
– Геннадий Павлович, звонят из румынского посольства, – сообщила по селектору Ольга.
– Чего хотят?
– На прием приглашают.
– Когда?
– Через неделю. Пойдете?
– А что у них там?
– Праздник мамалыги.
– Пойду.
– С женой? – лукаво уточнила секретарша.
– Болеет.
– Может, выздоровеет?
– Не выздоровеет. Но пусть пришлют приглашение на два лица.
– Понятненько…
Буйную Ласскую на приемы он больше с собой не брал. Она спьяну обозвала «черной обезьяной» сенегальского военного атташе, увешанного орденами и увитого аксельбантами, что твой священный баобаб. Африканец невольно налег на Маринину грудь, потянувшись к подносу за канапе. Хорошо еще вином в рожу не плеснула – с нее станется. Вышел международный скандал местного значения, хотя, сказать по совести, расплюснутая физиономия негра была и вправду цвета солдатского гуталина.
Прежде Скорятин любил приемы. Однажды Исидор, всегда ходивший в посольства со своей Элиной Карловной, был срочно призван на Старую площадь и второпях сунул Гене приглашение на две персоны в Спас-хаус – резиденцию американского посла. Что тут началось! Жена вытряхнула из шкафа все платья, нервно их мерила, всхлипывая: «Боже, мне нечего надеть, я голая, как лимитчица!» Спецкор и сам битый час простоял у зеркала, выбирая галстук и свирепея из-за того, что на каждой брючине у него оказалось по две стрелки. Увы, домоводством Ласская не увлекалась, выросла с прислугой Тусей, которая еще в Днепропетровске была няней при Вере Семеновне. Туся умерла за год до появления Гены в Сивцевом Вражке и, угасая, плакала, что не доживет до «Мариночкиной свадебки». Теща каждый год проведывала ее могилку в Котляках. Надо сознаться, сам Скорятин, несмотря на рабоче-крестьянское происхождение, тоже лишний раз за молоток не брался. «Бахарь – не пахарь!» – вздыхала бабушка Марфуша. Как ни странно, умельцем на все руки был ябедник О. Шмерц. Просвещая любимого племянника относительно невыразимой древности и несравненной мудрости еврейского народа, он мог заодно полочку привинтить и отвалившуюся плитку в ванной приладить.
К желто-белому особняку на тесной московской площади, спрятанной за стеклянной ширмой Нового Арбата, выстроилась длинная очередь. Однако этот хвост ничем не напоминал злобные совковые стойбища возле тогдашних магазинов, если там для плана выбросили в продажу дефицит. Нет, это была вереница друзей-приятелей, праздничное шествие избранных, которое вдруг остановилось, упершись в ажурные кованые ворота, где рослые морпехи внимательно проверяли приглашения и вежливым кивком разрешали войти. Нарядные стояльцы знали друг друга, радовались встрече, обнимались, хлопали знакомцев по плечам, шутили, делились новостями. А вот иностранцы, те лишь вежливо соприкасались щеками, предъявляя белые рекламные улыбки. В очереди там-сям мелькал парчовый пиджак громкого поэта, вроде бы снова надерзившего в верхах. Лысый актер, женатый на дочке члена Политбюро, шепотом по секрету докладывал интересующимся о полном маразме последних геронтократов, которых Горбачев постепенно выдавливал из Кремля. Озабоченные хельсинкские тетки во главе с совестью русской интеллигенции Антоном Королевым прямо тут, на ходу, правили, собачась, открытое письмо мировой общественности, чтобы вручить петицию американскому послу.
