– Можно! – кивнул Скорятин и ключом от кабинета провел роскошную борозду по безукоризненному капоту.
Напечатать интервью с самим Тифлисиком без ведома Кошмарика было невозможно. Большие люди попадали на полосы «Мымры» только с ведома хозяина. Позвонить и спросить тоже нельзя: заподозрит корысть, а еще хуже – двойную игру – и вышвырнет на помойку, как Исидора. Отказать бандитам – еще опаснее: подстерегут у подъезда и проломят голову битой. Гордого редактора «Земли и воли» так изуродовали, что теперь он ездит в инвалидной коляске, оборудованной мочеприемником. А какой мужик был – каратист, полиглот, оптовый покоритель дамских сердец. Никого не боялся. И на тебе! Особых денег у Гены тогда еще не было. Помучившись, он поведал о своем горе Марине. Она лишь покачала головой и без колебаний продала сарьяновскую «Женщину с дыней». Как раз хватило на то, чтобы откатить двадцать тысяч бандюганам и съездить с детьми в Эмираты.
Выгнав Надина, Скорятин навсегда прикрыл эру милосердия, объявив, что теперь ни один материал без его визы на полосу не попадет. Каждое интервью заранее согласовывается с начальством. Если кто-то будет использовать газету в личных целях, вылетит на улицу немедленно. Конечно, гешефты не прекратились, но стали скромнее и деликатнее. А на лице главного редактора навсегда застыло выражение геморроидального неудовольствия коллективом.
Гена сурово оглядел подданных. Вроде бы все в сборе. По правую руку сидел оживленный утренней рюмкой Жора и смотрел на шефа, как всегда, с избыточной преданностью. По левую руку – хмуро уставился на свое мутное отражение в полировке стола тощий Сун Цзы Ло. Дальше, по ранжиру, расположились заведующие отделами, обозреватели, корреспонденты. У двери, ерзая на стульях, млели от причастности к свободной печати стажеры с журфака. Все как один дебилы. Писать не умеют, читать, кажется, тоже.
– А Волов куда делся? – грозно удивился Скорятин.
– На «Эго Москвы» умчался, – дружелюбно донес Жора, – новые стишки поехал читать…
– Понятно. А Заходырка?
– Сказала, у нее нет времени… – не поднимая глаз, буркнул Сун.
– Это что-то новенькое! – нахмурился Гена. – Непесоцкого где черти носят?
– У Заходырки расходники вымаливает, – сообщил осведомленный Дочкин.
– Ну-ну…
Сотрудники переглянулись. Они давно с интересом наблюдали схватку главного редактора и генерального директора, гадая со спортивным азартом, кто кого уделает и как именно – нокаутом или по очкам. Может, еще и ставки гнут. Идиоты! Неужели не понимают: победит Заходырка – через месяц в редакцию набежит наглый молодняк, умеющий только тыкать пальчиком в айпад, курить, исследовать каталоги распродаж, планировать уикенды и обсуждать горнолыжные крепления…
Скорятин вспомнил, что собирался начать планерку с разноса, но кого и за что, – забыл. Вот она, бессонная ночь! Да и снимок «нашей Ниночки» выбил из головы все мысли, как пепел из погасшей трубки.
– Что у нас с номером? – на всякий случай спросил он.
– Да вроде все штатно… – вяло ответил Сун.
– Замены есть?
– Есть.
– Расскажи, если не секрет!
– На второй полосе вместо «Мумии» идут, если не возражаешь, вирши Солова и интервью с Бухановым.
– С Бухановым? Это еще почему?
Сун опустил глаза. Гена хотел закатить истерику, но вовремя вспомнил, что сам распорядился: сенатор взамен обещал включить его в делегацию Совета Федераций, отправляющуюся в Новую Зеландию, а Скорятин там ни разу еще не был.
– Ладно, разберемся! – буркнул он примирительно. – Шапку придумали?
– Придумали. «Россия в откате». – Дочкин взглянул на шефа с интимной деловитостью.
– Неплохо.
– Солова ставим или нет?
– Ставим. Но без говна. Что еще?
– План следующего номера, – вздохнул Сун.
– Докладывайте!
«…Увольнять придется. Ничего не сделаешь. – Слушая вполуха, Гена разглядывал соратников. – Заходырка, сука настольная, не отстанет. Дожмет. Но кого гнать?»
Сунзиловского? Он болеет. Наверное, скоро помрет. Да и как выгонишь «рыцаря правды»? Вспоминая те полудетские обольщения, молодые фантазии, Скорятин чувствовал себя дураком, женившимся заочно, возлюбив портрет, присланный лукавцами. А потом приехала суженая, жуткая, как эсэсовская садистка Эльза Кох, и началось… К тому же Сузиловский – единственный человек в редакции, на которого можно положиться. На Жору – нельзя: раздолбай, но обаятельный, вплетается в твою жизнь мелкими приятностями, вроде бы незначительными, а в совокупности неодолимыми. Ну кто, кто еще, увидев на тебе костюм, купленный в командировке на рождественской распродаже, воскликнет: «О брионнийший из хьюго боссов!» Кто еще элегантно и вовремя настучит на проколовшегося коллегу? Кто уговорит выпить, когда не хочется, а на самом деле – необходимо? К тому же Гена сам, можно сказать, на закорках втащил бесписьменного Жору в журналистику. А за ошибки надо расплачиваться. Нет, без Дочкина никуда…
– А День театра мы будем отмечать? – робко спросила Телицына.
– Я уже написал о Жмудинасе, – доложил Сеня Карасик.
– Как назвал? – очнулся Гена.
– «Арбуз из Парижа».
– Неплохо. Вот еще что надо: светлую рецензию на «Сольвейг» в Профтеатре.
– Нельзя! Это ужас! Сольвейг – нимфоманка, развратничает с троллями! – замахал руками Сеня.
– Знаю. Надо! – повторил главред, подняв очи горе.
Гена всегда так делал, если хотел намекнуть, что приказ получен из Ниццы. Полмесяца назад он забрел с женой на премьеру. Марина в буфете тут же закинула двести коньяка, потом в антракте усугубила шампанским. Во время натужной овации с истошно-лицемерными криками «браво!» она материлась и рвалась из рук мужа за кулисы, чтобы оттаскать за волосы Сольвейг – бездарную дочку худрука Профтеатра Захара Макрельского, страшную, как утро над Хиросимой. Режиссеру, видно, доложили, и заслуженный брехтозавр пожаловался в Ниццу, умоляя не давать в «Мымре» разгромную рецензию: у него, мол, больное сердце. О слабом здоровье Макрельского знали все: каждый год перед решающим заседанием жюри «Золотой маски» несчастный ложился в клинику на смертную операцию, но сразу вскакивал с одра, как только доносили: он снова лауреат. Хозяин, отдаленный родственник режиссера, со сталинской лапидарностью приказал Гене: «Похвали старого козла!»
– Я не буду писать! – истерически воскликнул Сеня.
«А Карасика на договор надо перевести… – подумал вершитель судеб. – Ну вот, одного, считай, сократили…»
– Давайте я напишу! – предложила Телицына.
– Не надо. Закажите Гоше Засланскому. Слепит как надо. Только не забудьте спросить, сколько он хочет за это денег. (Даром Гоша только «Семь сорок» пляшет.) Понял, Жора?
– Понял.
Вполуха слушая Сузиловского, главред продолжал размышлять о кадровой проблеме. Телицыну тоже надо гнать: рассеянная и мечтательная до самозабвения. Однажды пришла на работу в пальто, накинутом на пеньюар: обдумывала новую статью. Но она мать-одиночка, к тому же снова беременна. Поговаривают, от Дормидошина. Бермудова тоже не тронь: у него тесть – хирург, делал Марине операцию, удалял женскую опухоль. Спас. Каждый раз, получив нагоняй за ошибку или невыполненное задание, зятек жалобно осведомляется о здоровье Марины Александровны. Кто еще? Расторопшина? У Гены с ней было. В командировке они крепко поужинали с местным начальством, а утром, к взаимному недоумению, проснулись в одной постели. У нее вокруг сосков растут черные волосинки. Большая редкость! У Каширской церебральный ребенок и муж в очередной депрессии. Печальный юморист Галантер – член Всемирного еврейского конгресса. Страшно подумать, что начнется, если его тронуть! Потнорук – просвещенный бандеровец, через него в «Мымру» текут денежки за сочувствие евромайдану. Недавно он под страшным секретом сообщил, что скоро в Киеве начнется снова большая буза и пойдут уже недетские суммы. Ампелонов – идейный гей, а «Мымра» как раз борется за права всех меньшинств. Началось это еще при Шабельском. Гена, воссев, пытался потихоньку свернуть ЛГБТИ-тему, но позвонил Кошмарик и отругал – мол, сначала с пидорами покончите, а потом за евреев возьметесь!
