«Должно быть, из уездных дворяночек… – подумал он. – А почему бы и нет? Не всех же извели. Вот и Киса Воробьянинов работал себе в Старгороде регистратором, пока его не сбил с толку кипучий Бендер…».
Скорятину захотелось обнять Зою, поцеловать, опрокинуть в траву… Желание было неодолимое и невыполнимое одновременно, что-то вроде влечения с балкона – вниз…
Вдруг посвежело. Ударил ветер. Луну и звезды заволокла косматая туча. На лоб упали холодные капли.
– Дождь!
– Разве? – удивилась она.
– Определенно – дождь! – повторил он и привлек ее ладонь к своему лицу.
– Точно! – Зоя тронула его мокрый лоб и вскочила. – Бежим! Сейчас ливанет!
И точно: темное небо вздрогнуло, зашевелилось, исказилось ослепительной судорогой – и на мгновение вокруг стало так ярко, что крест на ближней церкви высветился каждой своей завитушкой. Раздался оглушительный скрежет грома – и на землю рухнул ливень.
– Скорее! – закричала Зоя, захлебываясь дождевой водой. – Сюда часто бьет молния…
Держа обувь в руках вверх подошвами, они помчались по хлюпающей траве, а выбежав на дорогу, оказались по щиколотку в потоке, стремившемся по асфальтовому руслу. Клокочущая вода мутно отражала молочные вспышки молний.
– Куда теперь?
– Ко мне! – Она махнула рукой в сторону Гостиного двора.
Они побежали дальше, чувствуя, как тяжелеет, намокая, одежда. Вода слепила. Зоя с размаху шагнула в бочажок, вскрикнула и присела.
– Что случилось?
– Ногу подвернула. Какая же я сегодня невезучая!
Скорятин поднял библиотекаршу на руки и понес. Обхватив его за шею, она странно улыбалась. Казалось, ее залитое дождем лицо плачет и смеется одновременно. Гене показалось, что все это он уже видел в каком-то нежно запутанном черно-белом фильме. Странная встреча в случайном городке. Один день вместе. Нечаянное грехопадение. Разлука. Тоска по неопознанной любви, растянувшаяся затем на всю жизнь. В том кино героиня вроде бы тоже подвернула ногу, и герой красиво нес ее сквозь такой же грохочущий ливень. Мокрые, дрожащие от холода и страсти, они слились в поцелуе, едва найдя укрытие в заброшенном амбаре. А потом – параллельный монтаж: ослепительные молнии выхватывают из темноты молодые тела, которые с каждым раскатом грома становятся все смелее и обнаженнее. Наконец, последняя, самая яркая вспышка, самый тяжкий удар – и крупный план невыносимого взаимного счастья… Затемнение. Волглый рассвет. Нагая юная женщина осторожно входит в туманную утреннюю реку. Герой смотрит на нее в щель между досками, улыбается небритыми щеками и закуривает…
Скорятин с разбегу остановился и поцеловал Зою в смеющиеся губы.
– Безумие какое-то! – прошептала она, отворачиваясь.
Перед Гостиным двором их обогнала черная «Волга», рассекавшая, словно катер, озеро, в которое превратилась торговая площадь. Машина сначала затормозила, словно хотела подхватить спасающихся от ливня людей, но потом, взревев и выбросив из-под колес грязные фонтаны, умчалась. Гена не придал этому значения, а Мятлева просто не заметила. Она прижалась к его мокрой груди и шептала:
– Что я делаю? Зачем? Зачем!
А он вдыхал влажный запах ее тела и думал лишь о том, как принесет библиотекаршу домой, осторожно опустит на кровать, встанет перед ней на колени и будет неумолимо нежен. На минуту Гена вспомнил Марину, усмехнулся и забыл, жалея лишь о том, что оставил зубную щетку в садовом флигеле на полочке.
Зоя подняла голову, определяя направление тяжелого бега, и показала на купол уступчатой колокольни, мутневшей сквозь дождь. Туда! Наконец они добрались до блочной пятиэтажки, притулившейся у мощной монастырской стены. В доме светилось несколько окон.
– Второй этаж. Шестая квартира, – шепнула она.
Не чувствуя ноши, устремленный Гена взлетел по щербатой лестнице и остановился с тяжко бьющимся сердцем перед дерматиновой дверью с двумя железными почтовыми ящиками – зеленым и синим. К одному были прилеплены логотипы «Советского спорта» и «Волжского речника», второй оказался без наклеек.
«А и вправду: зачем библиотекарше выписывать домой газеты?» – подумал московский мечтатель и спросил хрипло:
– Где ключи?
– Не надо, – ответила Зоя и, отстранившись, нажала кнопку звонка. – Сосед откроет…
В квартире словно того и ждали: задвигались, зашумели, зашаркали. Звякнула цепочка, щелкнул замок. Дверь открыл взъерошенный жилистый дед в выцветших галифе и голубой обвислой майке. На загорелой груди сквозь седые волосы виднелась пороховая татуировка: сисястая русалка с якорем.
– Это еще что такое? – спросил дед, поглядев сначала на Гену, потом на Зою.
– Вот, ногу подвернула, Маркелыч.
– А-а… Ну тогда – заноси!
Старик повел их по узкому коридору, уставленному стеклянными банками, коробками и связками книг. Скорятин чертыхнулся, больно задев локтем педаль велосипеда, висевшего на стене.
– Осторожно! У нас тут тесно… – виновато шепнула библиотекарша.
Маркелыч толкнул незапертую дверь. Войдя в комнату, Гена уловил запах одинокого женского жилья – уютный, опрятный и загадочный. На окне висели голубенькие, в оборочку, занавески и стояла герань. Стол был застелен белой кружевной скатертью. Спецкор осторожно усадил пострадавшую в кресло-кровать. Она смущенно одернула задравшуюся блузку, отвернула брючину и потрогала ногу: щиколотка опухла так, что заплыли косточки.
– Больно?
– Немного.
– Сейчас лед приложу, – пообещал сосед. – Что ж ты, девка, так бегаешь? Не коза ведь.
– В лужу оступилась.
– Нечего ночью болтаться где попадя!
– Я город гостю показывала.
– Этому?
– Ну, я пошел… – кашлянув, объявил москвич.
– Куда же вы такой мокрый? – улыбнулась Мятлева, поглядев на пол, потом на спецкора.
Вокруг его промокших «саламандр» растеклась целая лужа.
– Извините…
– Раздевайтесь! За ночь высохнет. А утром я поглажу.
– Неловко как-то, – зарделся Гена, щекотливо теплея от надежды.
– Знамо дело. Пойдем ко мне, неловкий! Разденешься и ляжешь. Знаешь, какой у меня диван? Кожаный. Раньше в ЧК стоял.
– Вы там служили? – съязвил журналист, сникая.
– Батя комиссарил. Я-то по лоцманской части.
– Спокойной ночи, Геннадий Павлович! – с лукавым сочувствием молвила Мятлева.
– Выздоравливайте, Зоя Дмитриевна! – ответил Скорятин с заботливым укором.
В комнате у деда было тесно и скромно, почти как в кубрике: полуторная панцирная кровать, застеленная дешевым гэдээровским пледом, горка с разнокалиберной посудой, круглый стол под растрескавшейся клеенкой. На голом окне рос столетник в замшелом глиняном горшке, поставленном на треснувшее блюдо с кубистическим молотобойцем.
