– Илья Сергеевич, ты когда идешь обедать?
– Не знаю.
– Место занять?
– Нет, у меня люди из района.
– А потом?
– Потом я в область уеду.
– Ну и пожалуйста! – обиделся голос, и селектор перестал шипеть.
Пропагандист внимательно посмотрел на московского гостя и откинул крышку: там, в красных бархатных углублениях лежали «валетиком» два дуэльных пистолета с гранеными стволами, кудрявыми курками и рукоятями красного дерева, отделанными серебром.
– Это что? – оторопел Гена.
– «Лепажи».
– Откуда?
– Из музея.
– Зачем?
– Будем стреляться.
– Разве можно? Из них…
– Конечно! Я же устраивал реконструкцию дуэли Онегина и Ленского. Для школьников. Так жахнуло – неделю в ушах звенело.
– А еще говорят, перестройка до глубинки не дошла. Дошла: завотделом пропаганды и агитации вызывает на дуэль корреспондента еженедельника «Мир и мы». Еще как дошла!
– Боишься? – жестоко усмехнулся Колобков.
– Конечно, боюсь! Тебя, дурака, боюсь убить… – ответил Гена.
– Почему же это ты меня убьешь? Я в армии стрелял на «отлично».
– Тогда ты меня убьешь и сядешь. Лет пятнадцать дадут.
– Нет… Лет шесть. У меня смягчающие обстоятельства.
– Какие же?
– Сам знаешь, сволочь!
Они сидели, набычившись, уперев взгляды в пистолеты, и напоминали шахматистов, задумавшихся над сложной финальной партией. Наконец Илья проговорил:
– Но я могу забрать вызов, если ты…
– Если я…
– Если ты на ней женишься.
– Ты этого хочешь?
– Нет, не хочу, но я хочу того, чего хочет она, а она хочет этого…
– Почему ты так решил?
– Она любит тебя, вуалехвоста!
– Сам догадался или подсказали?
– Сам.
– Где Зоя?
– В Затулихе.
– Где?
– В деревне. У нее там дом. От бабушки.
– А почему она там?
– Болотина ее с работы выгнала. Но сначала надо отпуск отгулять, так положено.
– Как это – выгнала? За что?
– Зоя какую-то редкую книжку из КОДа домой взяла… почитать.
– Но это же полная ерунда! А куда смотрит райком?
– Райком смотрит на обком. Из-за тебя ее выгнали, сукофрукт! Понял?
– Не понял…
– Она видела, как ты Зою ночью на руках нес. Мимо проезжала.
– Действительно, маленький у вас город. «Не сойтись-разойтись, не посвататься…»
– «…вдалеке от докучливых глаз…» – закончил Колобков куплет из фильма «Дело было в Пенькове».
– «…в стороне от докучливых глаз…» – поправил Скорятин.
– Ну, стреляемся или женишься?
– Сначала стреляемся, а потом тот, кто выживет, женится. Идет?
– Идет. Жутко хочется выпить! – вздохнул Илья. – Перестройку погубит сухой закон.
…У Зелепухина, встретившего гостей старорежимными поклонами, они пили морс графинами, закусывая холодцом с хреном, и нарезались до плаксивой приязни, до сопливых мужских откровенностей, о которых утром вспоминаешь со стыдом и отвращением. Колобков рассказал, как три года носил портфель за девочкой-соседкой, а она спуталась с второгодником. У того на плече была пороховая наколка «Нет в жизни счастья!», Илья сделал себе такую же, занес инфекцию, чуть руку не отняли, в последний момент достали импортный антибиотик и еле спасли. Гена поведал другу-сопернику про одноклассницу, не дождавшуюся его из армии, описал в унизительных подробностях свою первую мужскую оплошность, наверное, хотел утешить, мол, не только у тебя, друг, случались обломы в личной жизни. Колобков посочувствовал, даже всплакнул, потом снова озлобился, хотел вернуться в райком за пистолетами и все же стреляться. Через платок!
– Это как? С завязанными глазами?
– О невежа! И что она в тебе нашла? Через платок – значит дуэль с одним заряженным пистолетом и только гладкоствольным!
– Почему?
– Положено!
– А платок-то зачем?
– Идиот! Смотри!
Бывший музейщик вскочил, с грохотом опрокинув стул. На шум явился Зелепухин, Илья его успокоил, услал, потом вынул из кармана несвежий носовой платок, взялся за один угол, а за другой велел держаться сопернику. Растянув клетчатую материю по диагонали, они оказались друг от друга на расстоянии почти двух метров. Илья, кровожадно глядя на москвича, изобразил с помощью большого и указательного пальцев пистолет:
– Пиф-паф! Понял?
– Нет.
– И чего ты теперь не понял, тормоз?
– Зачем нужен платок, если только один пистолет заряжен?
– В самом деле… Глупость какая-то! – расстроился Колобков и предложил еще выпить.
…Проснулся Гена от скрежещущей сухости во рту. Ему снилось, что он наелся стальных опилок, а запить нечем. Оглядевшись, спецкор осознал, что распростерт на тахте в незнакомой квартире, уставленной с пола до потолка книгами. Колобков лежал напротив, на раскладушке, поверх одеяла, он был в трусах, майке и одном носке с дыркой на пятке. Глаза его страдали.
– Давно проснулся? – спросил Скорятин, с трудом приподнимаясь.
– Давно… Водички принеси!
– Попробую…
Он, шатаясь, добрел до ванной, ужаснулся своему измученному потустороннему лицу, возникшему в провале зеркала, и долго пил из-под крана железную воду. Потом вытряхнул из граненого стакана зубные щетки: большую – синюю, красную – поменьше, налил воды и побрел в комнату.
– Надо было воду спустить…
– Да?
Жидкость в стакане напоминала яблочный сок с мякотью.
– Ладно, давай.
– Может, лучше пива?
– Мне сегодня на аппарате докладывать.
– Тогда возьми бюллетень.
– Коммунисты не болеют. Собирайся!
– За пивом?
– К Зое.
– Пешком?
– Слабо к любимой женщине по бережку тридцать верст, а?
– Не слабо!
– Ладно, не бойся! Я машину заказал. Вроде как в район поеду.
– Ты же докладываешь…
– А вот я и не поеду. Поедешь ты! Николай Иванович отвезет. Купи что-нибудь пожрать. Там в сельпо ничего нет, кроме частика в томате. И выпить тоже возьми. Подожди, у меня, кажется, остался талон на водку…
