– Оттуда? – спросил он.
– Оттуда.
– Ни фига себе!
– Где Зоя? Почему она мне не отвечает?
– В Затулихе. В городе ей нельзя. Можно оторву?
– Возьми ножницы. Но только одного. А почему в городе ей нельзя?
– Все считают, что Суровцева из-за нее ушли, – объяснил Илья, отрезая себе веселого Рональда. – Ты понимаешь, что такое городок, где все друг друга знают?
– Представляю, – кивнул Гена, вспомнив одинокую «Волгу» под ливнем.
– На Зою теперь пальцами показывают, как на немецкую овчарку.
– Брось, я немец, что ли! Неужели так плохо?
– Хоть брось, хоть подними. Ты москвич. А все зло из Москвы. Слушай, у них что, в каждом сортире Рейган?
– Нет, только в редакционном. Передай Зое: я скоро приеду.
– Лучше пока не надо.
– Почему?
– По кочану! У Болотиной рак. После твоего «Многоженца» она упала на улице, отвезли в больницу, нашли опухоль, запущенную. Но разве кому-то объяснишь? Всё на Зою свалили…
– Она-то в чем виновата?
– Какого черта ты написал, что она собирала для Болотиной библиографию?
– Ты же сам говорил: об этом все знают.
– Знают. А печатать-то зачем? Все знают, чем муж с женой по ночам занимаются, но никто не орет об этом на улице. Елизавета, кстати, помогла Зое комнату получить.
– Я не знал.
– Ты много чего не знаешь. Рытиков тиснул в «Волжской правде» статью против Суровцева «Самодурство как стиль руководства». Раз пять на тебя ссылается. Не сам, конечно, написал, велел Пуртову. И знаешь, что еще он придумал?
– Что?
– Вызвал Вехова и предложил проводить заседания клуба «Гласность» в райкоме. Я – ответственный.
– Грамотно.
– Еще бы! Понял, как выкрутиться. Мол, посевную провалил, зато мыслю по-новому. А это важнее.
– И что?
– Ничего хорошего. Суровцев ушел по собственному, сидит у Болотиной в больнице. Говорят, узнать ее невозможно – после химии все волосы выпали. Скоро пленум обкома. Кадровый вопрос. Волков приедет – подчищать врагов перестройки. Народ волнуется. Хочет Петра Петровича выбрать на Девятнадцатую конференцию. Скандал. Обещают демонстрацию перед обкомом устроить. Милицию готовят на всякий случай.
– А кто будет первым?
– Рытиков. После твоей статьи он у нас теперь самый перестроившийся получается… Чудеса!
– Это хорошо или плохо?
– Мне – хорошо, ему нравится, как я доклады пишу. Области – каюк. Вот какую бучу ты замутил, человек с золотым пером! Что Зое-то передать?
– Я приеду. Скоро. Совсем.
– На развод подал?
– Конечно!
– Не тяни. В городе даже не показывайся. Побить могут. Дуй прямо в Затулиху. Понял?
– А позвонить ей можно?
– Нельзя. С космической станцией «Восход» связь имеется, а с Затулихой нет. Вот что бывает, когда группа «В» отстает от группы «А». С тобой-то, если что, как пообщаться? В редакции тебя не поймаешь.
– Запиши домашний.
– А ты разве дома живешь?
– Кооператив не готов… Отделывают.
– Можно я еще одного Рейгана отрежу? Рытикову.
– Валяй!
– А где у вас тут в Москве морс наливают?
Гена повез Илью в Дом литераторов, там им принесли большой заварной чайник с водкой, две чашки и блюдо разносолов. Вокруг густо сидели писатели, народ по большей части неказистый и обиженный. За каждым столиком кого-нибудь шумно ругали: редакторов, власть, жен, знаменитых собратьев по перу, социализм, климат, коммунистов, дефицит, Запад, прорабов перестройки, грандов гласности, евреев, антисемитов, немытую Россию…
Пьяный поэт Заяц, качаясь на стуле, как бедуин, повторял на все лады: «Суки, суки, суки, суки…» Потом с грохотом упал навзничь. Между столиками бродил краснолицый мужичок со шкиперской бородкой – председатель отделения Общества трезвости Гагаров. Он озирал народ с пристальной суровостью, время от времени подходил к кому-нибудь и строго спрашивал:
– Что пьем?
– Нарзан! – в подтверждение ему наливали из минеральной бутылки.
– А почему не шипит?
– Выдохся.
Шкипер выпивал, морщился, закусывал, разрешающе кивал и шел дальше. После второго чайника Илья объявил, что если Скорятин испортит Зое жизнь, то он его убьет. Гена поклялся не испортить и спросил:
– А почему все-таки один пистолет не заряжен?
– Ну тебя замкнуло. Ладно, давай рассуждать!
– Давай.
– Допустим, первый пистолет не заряжен. Теперь твоя очередь. Сможешь всадить пулю в лоб человеку с белыми от ужаса глазами?
– Не смогу.
– Вот и ответ.
– А если первый пистолет заряжен?
Колобков долго смотрел на журналиста с пьяной неприязнью, потом сказал:
– Вот за это я и не люблю вашу Москву!
– Вам, вам покрепче?
– Что? – очнулся Скорятин.
Оля разливала по чашкам коричневый чай.
– Геннадий Павлович, вы не забыли, через пять минут совещание! – с нарочитой озабоченностью напомнила секретарша.
– Какое еще совещание?
– Ну как же! – растерялась она.
– Ах, ну да… Потом, попозже…
– Понятно, – кивнула помощница, обиделась и пошла к двери.
– Она у вас что, двухмужняя? – тихо спросил Николай Николаевич, сопроводив оживающим взглядом вольноопределяющиеся ягодицы Ольги.
– С чего вы взяли?
– Когда в организме женщины соперничают два мужских семени, этого не скроешь. На чем я остановился?
– На пьянстве.
– Нет, до пьянства я еще не дошел. Мы говорили с вами о постмодерне. Будьте внимательней! Это важно. Так вот, почему вместо создания подлинно нового наше искусство с головой ушло в глумливую инвентаризацию сделанного предшественниками? Вы в театр ходите?
– Случается.
– Тогда скажите: Борис Годунов с ноутбуком, Офелия с фаллоимитатором, три сестры-транссексуалки – это что такое?
…Они как раз вернулись из театра, кажется, из «Табакерки». Смотрели спектакль «Кресло» – про разложение комсомола.
– Гена, нам надо развестись! – сказала Марина, раздеваясь.
У него закружилась голова: все разрешалось само собой. Он с трудом помрачнел, насупился и спросил:
– Ты так считаешь?
– Папа так считает. Он провентилировал в Моссовете. Жилкомиссия тебя зарубит. Второй кооператив нам не положен. Но если ты выпишешься – другое дело.
