Наш дом выглядел с улицы нежилым – закрытые наглухо зеленые ставни на окнах, холодная пустота двора за приотворенными воротами. Перед дверью квартиры, на лестнице, я наткнулся на нашу служанку; она расплакалась, увидев меня. Я утешил ее как мог и пообещал взять с собой. Куда? Этого я не знал, но слезы женщины у двери нашей квартиры тронули мое сердце.
Остатки опиума нашлись, наша с Грейс супружеская кровать не стала ни жестче, ни мягче; ничего, можно сказать, не изменилось, если не брать в расчет немцев, спешащих к Парижу на своих танках. Куда мне девать служанку в таких обстоятельствах? Решение предложил предприимчивый Бордье:
– Давайте определим ее в бордель! Один мой коллега здесь, в Париже, возьмет ее по моей рекомендации. Я в нем совершенно уверен. Тут недалеко.
Но служанка была совершенно не уверена в том, что хочет в бордель. Скрючившись на заднем сиденье машины, она плакала и размазывала слезы по дряблым щекам.
– Первоклассный кров, – уговаривал и убеждал бордельер, – защита и достойные заработки. Соглашайтесь не раздумывая!
Ухмыляясь в кулак, я был почти уверен в том, что за поставку товара парижский коллега заплатит Бордье комиссионные.
Служанка ревела в голос и делала попытки выброситься из машины на ходу.
– Ну, хорошо, – вздохнул Бордье, – я вас не заставляю, боже упаси! Сейчас желающих на такое место хоть отбавляй… Мы вас устроим секретаршей к моему коллеге. Но должен предупредить: доходы не такие высокие, как у девушек.
Служанка наконец успокоилась и притихла.
А мы поехали в банк за серебром.
Бордье пробыл в банке не более получаса. Когда он вышел оттуда, по его сияющей физиономии можно было безошибочно определить, что операция прошла успешно. И действительно, плюхнувшись на пассажирское место рядом со мной, он без лишних слов потряс своим баулом – раздался приглушенный, но внятный звон серебра. Полдела было сделано. Оставалась игорная выручка.
– Заедем туда попозже, – твердо сказал я, и Бордье не решился возражать. – Сейчас – к вашему коллеге, отвезем даму, – я кивнул на служанку, – и вы там тоже оставайтесь. Я сделаю свои дела и заеду за вами, можете не сомневаться. Ведите себя хорошо! – И я шутливо погрозил бордельеру пальцем.
Час спустя мне стало ясно, что дела оставляют желать много лучшего: все те, кого я рассчитывал найти в Париже, растворились, как сахар в чашке чая. По домам никто из них не сидел, а кафе, где мы обычно собирались в первый месяц «странной войны» и раньше чуть ли не ежедневно, закрылись до лучших времен и не подавали признаков жизни. Когда наступят эти лучшие времена, никому было не ведомо: грозовая атмосфера разрядится и все уляжется лишь после того, как немецкие колонны войдут в город и наступит хоть какая-то определенность. Так думало большинство парижских обывателей, так думали украшенные орденами генералы, совершенно этого не стыдясь: не армия проиграла войну на поле боя, а политики в своих раззолоченных кабинетах; вот они пусть и стыдятся. Но я не был ни генералом, ни политиком, и я не хотел сдаваться.
Вдоволь попетляв на машине по пустому прекрасному Парижу и почти уже ни на что не надеясь, я завернул к Дрие ла Рошелю. Ощущение полной безвыходности привело меня к Пьеру – не уезжать же из Парижа обратно в Нант ни с чем, с пустыми руками! Склонять его на свою сторону я не собирался: он видел в фашистской доктрине достойное будущее Европы и повторял это на каждом перекрестке, а договор о ненападении и разделе Восточной Европы между Гитлером и Сталиным представлялся ему панацеей для всех нас. Но мой друг был человеком чести, и все, что он от меня услышит, не уйдет дальше его ушей. Да он и знал, что я придерживаюсь резких антифашистских взглядов, – наши дискуссии носили чисто теоретический характер.
Вопреки своим праворадикальным убеждениям Пьер сохранял дружеские отношения с левыми литераторами, составлявшими когда-то ядро нашего сюрреалистического содружества «рыцарей письменного стола»; туда входили и преданные коммунисты – Арагон, Элюар, и сочувствующие. В силу своего характера Дрие ла Рошель был не способен на предательство – в этом я был уверен настолько, насколько вообще можно быть в чем-либо уверенным. И я рад, что не ошибся: согласившись на предложение гитлеровского посла в Париже принять должность главного редактора литературно-публицистического коллаборационистского журнала, Пьер потребовал взамен гарантии безопасности для своих старых друзей – в том числе Элюара и Арагона. Но не меня… Ла Рошель был сложный, неоднозначный человек, он имел право, как и всякий другой, на искренние заблуждения – и поплатился за них самым трагическим образом.
Я застал Пьера дома, в его кабинете, от пола до потолка заставленном книгами; в умиротворяющей атмосфере библиотеки неминуемое вторжение в нашу жизнь германских колонн не ощущалось ничуть. Мне показалось, что хозяин был рад моему неожиданному появлению. Быть может, он вспомнил о том грустном пасмурном времени после самоубийства Риго, когда мы с ним восполняли потерю тесным чувственным общением, полным нежности.
Говорить с хозяином квартиры о своей ненависти к немцам и желании продолжить борьбу не имело никакого смысла.
Выпив, как в мирное время, коньяку с Пьером и благодарно выслушав его: «Приходи почаще, я всегда буду тебе рад!» – я вышел на темную улицу и сел в пустой «рено».
Последним местом, где я надеялся встретить кого-нибудь из друзей, было бистро «Кавказского замка», и тут удача наконец улыбнулась мне – у барной стойки в гордом одиночестве сидел Жеф!
Мы были вдвоем, если не считать бармена. Похоже, завсегдатаи – русские, кавказцы да и цыгане – все убежали из Парижа.
Он улыбнулся мне лишь на секунду и снова уставился на свой стакан. Мой друг так же, как и я, был явно растерян, что было совсем непривычно: Жеф всегда знал наперед, что и как нужно делать.
– Война проиграна, – начал я. – Нас предали. Мы обязаны что-то предпринять теперь сами: я, ты, другие.
– Что же? – спросил Жеф. – Напиться до смерти?
– Нет! – возразил я с жаром. – Днем я видел толпы беженцев – десятки, может, сотни тысяч; они бежали из Парижа. Надо их развернуть и направить против немцев. Может быть, это будет всенародное восстание, как в 1871-м, может быть, даже революция.
– Кто их развернет? – помолчав, спросил Жеф. – За кем они пойдут? Всенародных восстаний не бывает, – продолжил он. – Это миф. Кто-то один начинает и подталкивает других. Толкает в спину. Ты не сумеешь этого сделать, Манэ. И я не сумею. Но поучаствовать сможем, хотя это уже другой разговор.
– Почему же мы не сумеем? Ведь ты воевал – и в Великой войне, и в русской Гражданской. У тебя – опыт! – не сдавался я.
– Наркотики, – сказал Жеф Кессель. – Лидер не может себе позволить наркозависимость. В глазах массы это порок, болезнь. Приказ командира-наркомана всегда будет казаться подчиненному сомнительным, это приведет к дурному исполнению, нарушит субординацию и расшатает сами основы любой организации, тем более военной.
