Я выпил залпом, и обволакивающее тепло спустилось от горла к груди и животу. Мне хотелось спросить, что все это значит – лед, коричная микстура, – но какое-то цепкое безразличие овладело мною, и я оставил свои вопросы при себе.
– Теперь идемте, – сказал шкипер и, поддерживая меня, как пьяного, под руку, повел к ледяной ванне. – Сначала будет очень холодно, шоковое состояние. Не пугайтесь и не паникуйте, выдерживайте характер. Через час вам станет лучше: вы не будете испытывать холод, останется только боль. Так должно быть, Пьер.
Поддерживаемый врачом и сестрой уже с обеих сторон, я переступил бортик ванны, набитой льдом, и лег на спину. Удар холода был так силен, что я утратил дар речи. Распялив свой фартук, сильная сестра стояла надо мной, как будто собралась меня ловить, если я вздумаю выпрыгнуть из ледяной ловушки.
– Человек ко всему привыкает, – услышал я шкипера, словно бы из дальнего далека, с другого берега жизни. – Только к холоду не сможет он привыкнуть никогда.
Это стало мне ясно уже на второй день лечения. Вначале я пытался, неизвестно для чего, вести подсчет смене льда в ванне, и проглоченным стаканчикам микстуры, и кратким перерывам между охлаждениями, граничившими с заморозкой, но вскоре запутался в цифрах; мне стало все равно. Вечером меня перекладывали из ледяной ванны в кровать, и я на несколько часов забывался сном, полным диких видений, бесследно исчезающих с рассветом. Мое тело, изувеченное холодом и измученное болью, больше не подчинялось мне. Время утратило способность к движению и спеклось в отвратительный клубок; я сбился со счета дней.
Строгая сестра, неотлучно при мне находившаяся, заменила для меня картину многокрасочного мира. Она была к тому же еще и совершенно молчалива, рта не открывала; может, и это тоже предусматривалось методом лечения. Я бы ничуть не удивился, если б узнал, что так оно и есть.
Лишь однажды, подсыпая лед в ванну, когда скрюченное мое тело били судороги, она наклонилась ко мне и сказала:
– Лучше б вы плакали и выли, как все, а то зубами скрипите, и всё… Даже страшно.
На девятое утро меня не поднимали на рассвете. Я спал до десяти, понемногу приходя в себя. Открыв глаза, не плечистую медсестру я обнаружил у своей кровати, а лучившегося дружелюбием шкипера.
– Вот и всё! – сказал шкипер. – Курс закончен, я доволен результатом. Не я вас вылечил – вы сами себя вылечили, а я только помог. Вы хотели этого, поэтому выдержали то, что не всякому по плечу. Сейчас я вас еще раз послушаю, пощупаю, и будем прощаться… Ваша сила воли превыше всяких похвал, и мне приятно вам это сказать!
Ему было приятно сказать, а мне было приятно услышать. Не наркотическую ломку я вытерпел под крышей пансионата, а перелом судьбы. И теперь был повернут лицом к новой жизни.
После полудня я распрощался с хозяйкой пансионата и вышел на улицу. Лимонное июньское солнце щедро заливало увитые плющом стены домов. Жизнь возвращалась. Моя одежда болталась на мне, как на вешалке. И тут впервые за все время ледяной тюрьмы в моем сердце фугасом взорвался вопрос: немцы в Париже?
11. Жизнь в тени
Пока я, как устрица, лежал во льду в пансионате «Красный бык», Гитлер уже сфотографировался на фоне Эйфелевой башни и похвастался этим во всех мировых газетах. Правительство маршала Петена поселилось в курортном городке Виши; народ безмолвствовал – и это в лучшем случае…
Для того чтобы разобраться в наступившем коллапсе, требовалась информация и немного времени – хотя бы денек-другой. Немцы в Париже, правительство делает вид, что это не поражение, а перемирие! Единственное, в чем я был уверен в тот час национального позора, так это в том, что мое желание бороться, которым я поделился с Жефом Кесселем и обдумал за рулем «рено» по дороге в Нант, оставалось в силе.
Сопротивление следовало начинать с создания организации; пока я лежал в ледяной ванне, мне все больше нравилось название, которое я придумал: «Последняя колонна». Обстановка накалялась день ото дня: маршал добился от депутатов исключительных диктаторских полномочий для себя, стал в одиночку принимать законы и первым делом сменил республиканские лозунги «Свобода, равенство, братство» на «Труд, семья, Родина». За этими новыми красивыми лозунгами скрывались запрет профсоюзов, жесточайшая цензура, аресты всех, кто смеет сомневаться в мудрости богоподобного маршала! Тут уже мало было сочинять ударные статьи, призывающие к борьбе с коллаборационистами, начиная с самого Петена, который обслуживал врага, стоя на четвереньках. Широкая сеть распространения листовок и плакатов – вот что мне было необходимо как воздух! Чтобы как можно больше глаз и сердец читали материалы «Последней колонны»! А для этого нужно было объехать как можно больше городов и городков, открыть там – нелегально, разумеется, – отделения моей «Колонны» и найти достойных доверия людей, которые взялись бы за распространение листовок и других агитационных материалов. Это будет опасная работа – нацистские лизоблюды из Виши во главе с предателем Петеном на таких смельчаков объявят охоту, и горе тем, кого схватят: смерть может им показаться избавлением от пыток.
Поручить подыскивать сотрудников-добровольцев на местах мне было некому, да если б кто-нибудь и был, я не доверил бы никому такое ответственное дело. Кроме того, мне нужно было найти типографии, согласные по тем или иным причинам сотрудничать со мной и печатать мои антипетеновские материалы. Помимо всего прочего, количество бумаги, получаемой типографиями, было строго лимитировано, и власти зорко следили за тем, куда она расходуется; печатание подрывных материалов никак не входило в намерения маршала и его своры. Так что обо мне как источнике всех неприятностей и говорить не приходится: если б меня схватили, моя песенка была бы спета. Поэтому с самого начала я взялся осваивать ремесло конспирации: отпускал бороду и усы, состригал или красил волосы, одевался как крестьянин, бродяга или беженец. И, самое главное, учился, сгибая колени и горбясь, скрывать свой рост и растворяться в толпе – на вокзалах, в битком набитых железнодорожных вагонах, в которых я переезжал из города в город в поисках нужных людей и типографий. Вскоре, как заправский босяк, я научился спать стоя в тисках пассажиров. Задремать, положив голову на стол в станционном буфете, было пределом неосмотрительности: меня бы задержали для проверки и неизвестно, чем бы кончилось дело. Безопасность диктовала свои условия, и я им следовал. После первой же рассылки листовок два курьера и один распространитель были схвачены, и надо мной нависла реальная угроза ареста. Вот тогда-то я и принял оперативный псевдоним: стал именоваться Бернаром. Во время войны и оккупации изготовление фальшивых документов во Франции не представляло особых трудностей: спрос рождает предложение, как говорят предприимчивые люди, плодящиеся в военное время с повышенной скоростью.
Так или иначе, мое прочесывание Южной Франции, нашпигованной политической полицией и секретными агентами престарелого маршала, встретившего Гитлера с распростертыми объятиями и певшего ему хвалу на нашем французском языке, начало приносить свои плоды. Кроме доверенной родни – племянника и племянницы, детей моего старшего брата генерала авиации Франсуа, мне посчастливилось наладить крепкие связи с добровольцами-единомышленниками, составившими мой круг. Тут были совсем разные люди, вовсе не аристократы: вольнолюбивые журналисты, презиравшие продажный режим Виши и сотрудничество Петена с Берлином, профессора Страсбургского университета, эвакуированного в Клермон-Ферран, гордые мастера-типографы, отставные военные. Таких отважных людей, к моему разочарованию, насчитывалось немного – куда меньше, чем хотелось бы. Притихшие обыватели, забывшие о недавней французской свободе, послушно принимали новый авторитарный режим, олицетворением которого был маршал, сидевший в своей резиденции в Виши. Легендарный победитель при Вердене полагал, что, прислуживая захватчикам, он облегчает судьбу своей родины и спасает ее от полного крушения. Что ж, такие «полагатели» встречаются среди предателей на каждом шагу.
