Выслушав капитанский приказ, я проникся значимостью самой персоны «майора Бернара» и его миссии. Было немного грустно расставаться с Мишелем после долгой совместной борьбы за жизнь и свежий воздух, и я нарушил – первый и последний раз в жизни – правило конспирации. Прощаясь у трапа, я наклонился к уху агента и прошептал: «Меня зовут Эммануэль д’Астье», – и услышал в ответ совсем неожиданное имя: «Питер Черчилль».
После двух подводных недель, насыщенных опасностью, страхом и смертью, я, к собственному удивлению, почувствовал себя в Гибралтаре пришельцем из иного, чуждого мира. Город жил беззаботной, праздничной жизнью; война здесь, на мой взгляд подпольщика, не ощущалась ни в чем. Публика – штабные офицеры под ручку с разодетыми по последней моде дамами, дипломаты и разведчики, коммерсанты и авантюристы – вольно фланировала по ярко освещенным улицам. Витрины магазинов ломились от дорогих деликатесов, духов и экзотических фруктов, отличных сигарет и изысканной одежды, отборных вин и выдержанного виски.
В Гибралтаре, на этой вполне фантастической английской скале посреди воюющего мира, никто меня не ждал – кроме проницательных людей из британской контрразведки, осведомленных о моем появлении из глубин морских и дальнейшем маршруте поездки. Перед этими офицерами была поставлена их лондонским начальством предельно ясная задача: определить, не германский ли я шпион, внедренный в антифашистское движение гитлеровскими спецслужбами, и являюсь ли я на самом деле тем, за кого себя выдаю. То была кропотливая задача, решение подобных ребусов было отработано в МИ-5 во всех мельчайших деталях и подробностях.
Битую неделю, когда мне было запрещено покидать территорию военной базы, контрразведчики задавали мне вежливые, но острые вопросы и тщательно записывали мои ответы. Затем, назавтра или на второй день, те же вопросы повторялись, уже в другой формулировке, и новые ответы на них скрупулезно сводились и сравнивались с ответами, полученными ранее. В такой тактике скрывались искусно замаскированные капканы и ловчие ямы, угодить в которые означало для испытуемого темные подозрения и крупные неприятности. К счастью, которое мне сопутствовало неизменно, я избежал опасностей, хотя и позабыл – а может, и вовсе не знал – девичью фамилию своей американской тещи, что вызвало у моих дознавателей неприятные ухмылки. В конце концов я освободился от подозрений, был признан самим собою и получил «добро» на продолжение путешествия в Лондон.
Дни вынужденного сидения в Гибралтаре, или, как говорят, на Скале, не прошли для меня бесследно: в подполье, под постоянной угрозой провала и ареста, с накладной бородой или переодетый в монашескую рясу, я и представить себе не мог, что участники мировой войны поделены на две категории – действующие и бездействующие. Разумеется, действующими были для меня мои товарищи по подполью и солдаты «первой линии», идущие в бой под началом своих командиров. Бездействующими были все остальные, по тем или иным причинам далекие от боевых операций. Их оказалось немало – я удостоверился в этом в Гибралтаре, где никто, начиная с военных, и слыхом не слыхивал о нашем «Освобождении», разливающемся, как паводок, по всей Южной Франции, – кроме разве что горстки людей из спецслужб, разглядывающих события в воюющей Европе сквозь профессиональное увеличительное стекло. Английская Скала жила своей, почти мирной, жизнью, и ничто, казалось, не угрожало нарушить ее размеренный ход. Ведя «задушевные» беседы с контрразведчиками, я сохранял надежду на то, что в воюющем Лондоне все будет иначе, что Гибралтар не более чем специфический перекресток, где скрещиваются пути в Европу, Азию, Америку и Африку. В Лондоне, всецело втянутом в войну, все будет иначе!
Я скорее ошибался, чем оказался прав.
В Лондон я прилетел 12 мая; здесь, уведомленный о дате моего приезда, меня ждал один-единственный человек – начальник бюро разведки де Голля полковник Пасси. По заведенным правилам прежде всего на острове я должен был пройти карантин британских спецслужб – основательную проверку выводов, сделанных их коллегами после обстоятельных бесед со мною в Гибралтаре. Вопросы, заданные мне в английской столице, разве что в деталях отличались от тех, что задавали контрразведчики на Скале; но эти вроде бы незначительные детали свидетельствовали о том, что лондонские спецслужбы знали обо мне, пожалуй, больше, чем я сам о себе знал.
После того как я решительно отклонил попытку завербовать меня в секретные агенты британского правительства, все подозрения были с меня сняты; я был чист и готов к предстоящим встречам. Возможно, сама попытка вербовки была предпринята лишь для порядка – англичане хотели посмотреть, как я на нее отреагирую. Если приму предложение, это вызовет новые подозрения: более всего немцы хотели любыми способами внедрить своего человека в систему английской разведки, поближе к вражеским секретам. Но если я – это действительно я, а не немецкий шпион, то англичан ждет твердый отказ. Попытки вербовать представителей французского подполья предпринимались всякий раз, как только они прибывали с континента в Лондон. И всякий раз эти попытки натыкались на глухую стену отказа.
Теперь мне оставалось набраться терпения и ждать встречи с де Голлем. О том, когда она состоится, никто мне не мог сказать – ни англичане, ни полковник Пасси, который пригласил меня отобедать на третий день моего пребывания в Лондоне; после недурной еды мы с ним расстались, испытывая устойчивую антипатию друг к другу. Возможно, полковнику было неприятно выслушивать мою информацию, полученную, что называется, из первых рук и противоречившую его представлениям о положении дел во владениях Петена, – я ведь был первым руководителем движения из Южной Франции, с которым Пасси по долгу службы встречался в Лондоне лицом к лицу. Что ж, всем не угодишь, да это и ни к чему! Убежденный социалист Пьер Брасолетт, заместитель полковника Пасси и вторая скрипка в нашем Центре разведки, тот вообще назвал меня авантюристом, никак не подходящим для руководства подпольным движением. О вкусах не спорят, дамы и господа! Эмоции этих рыцарей плаща и кинжала едва ли могли оказать какое-либо влияние на судьбу моего «Освобождения» – генерал де Голль, насколько мне было известно, не имел обыкновения доверять чужим мнениям и выносил решения, опираясь на свое. Собственно, такой подход был свойственен и мне всю мою жизнь.
Утром 18 мая я получил сообщение, что де Голль примет меня вечером того же дня за поздним обедом в отеле «Коннаут», где была его резиденция. Я явился за несколько минут до назначенного часа. Вышколенный портье провел меня в один из залов ресторана – совершенно пустой, со столиком, сервированным на двоих. Значит, встреча состоится наедине, без советников и подсказчиков. Это меня обрадовало: генерал сам составит мнение обо мне.
Ждать пришлось недолго. Генерал размеренным шагом вошел в зал и направился к столу. Я поднялся ему навстречу. Он оказался еще выше, чем я думал: длинней меня на целую ладонь. На сияющем паркете мы казались двумя баскетболистами, вздумавшими мериться ростом.
Де Голль пригласил меня сесть за стол. Далеко отставляя согнутую в локте руку, официант налил нам белого вина в бокалы и растаял в ожидании заказа. Я ждал от генерала первого вопроса, хотя бы наводящего, но он молчал, словно воды в рот набрав, и только не спеша разглядывал меня своим внимательным сверлящим взглядом. Тогда я, без вступлений, начал разговор с анализа ситуации на юге, от Лиона до Марселя, об огорчительной инертности населения и тактике нашей, а значит, и его, де Голля, подпольной борьбы с оккупацией. Казалось, генерал ждал именно такого начала нашей встречи и теперь слушал, не перебивая и не комментируя. У меня создалось впечатление, что он имел общее представление, полученное из донесений Ивона Морана, и мой обстоятельный рассказ лишь заполнял пробелы в этом представлении. Я продолжал рассказывать истории из нашей жизни «в тени» и по ходу рассказа давал характеристики наиболее энергичным и ярким героям этой жизни. Генерал, я видел, отмечал для себя наиболее острые моменты моего повествования – прежде всего о необходимости постоянной связи с ним для принятия наиболее важных решений – и, возможно, делал из них благожелательные выводы и намечал будущие решения. Как бы то ни было, я уже не сомневался в том, что мое «Освобождение» получило признание – со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями.
