Игорь Бэлза: В рассказах, которые вы слышали от него, не возникало ли у вас ощущение того, что Святослав мог быть современником Вольтера, Моцарта и других великих?
Александр Смагин: Было такое. Он настолько завладевал вниманием собеседника своими рассказами об этих великих людях, словно действительно знал их и общался с ними. В его голосе была какая-то магия. Настолько убедительно, настолько ярко он рассказывал о них.
Игорь Бэлза: Что лично для вас означает его уход?
Александр Смагин: Для меня это большая потеря. И для проекта «Венский бал». Он придавал ему значение культурного события европейского масштаба. Святослав знал огромное количество людей. Я всегда смотрел на него как на абсолютного для меня авторитета. Только сейчас понимаю, сколько я упустил нового, интересного, что мог бы от него узнать. Ощущаю как личную потерю отсутствие общения с ним. Ни с одним другим человеком у меня не было такого ощущения. Ни с кем другим я не испытывал такого удовольствия в совместной работе. Он никогда не давал почувствовать или намекнуть на разницу между нами. Это было общение равных людей. Потому что он всегда воспринимал тебя как абсолютно равного себе человека. И в то же время я понимал, что он для меня Учитель.
Игорь Бэлза: Большое спасибо за разговор.
Персонаж из лермонтовской прозы
Беседа с заслуженным художником России Никасом Степановичем Сафроновым
НИКАС САФРОНОВ:
«Может, я еще не созрел для написания портрета Бэлзы. Для всех других созрел, сорок четыре президента написал вместе с королями. Но Бэлза – особый формат. Духовный сгусток энергии, который нужно ощутить и передать красками, мазками на холсте. Я еще сделаю это!»
Игорь Бэлза: Никас, давайте с вами перенесемся мысленно в те далекие годы, когда вы первый раз увидели Святослава Игоревича. Будьте добры, расскажите, пожалуйста, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились?
Никас Сафронов: Было начало девяностых. Меня представил Валентин Гафт. Мы общались, пили пиво. Валентин даже сигарку покуривал. Потом бросил, а Слава не помню, чтобы курил. Мы встречались на каких-то мероприятиях. Но я не могу сказать, что я был его близким другом. Часто встречались в консерватории. Мы пересеклись и в Германии, в нашем посольстве на «Дне русской культуры», где у меня была выставка. Денис Мацуев тогда играл.
Когда я переехал в центр Москвы в 2000 году, он стал постоянным моим посетителем, другом и, проходя мимо, идя в консерваторию, всегда заходил ко мне в гости. Перед приходом, естественно, звонил. Он ходил пешком и пренебрегал машиной, мог и на метро поехать. Эта улица была его, он ее знал хорошо. Я, имея свободное время, его приглашал. Мы пили чай, общались. Слава обаятельный человек и очень много мне дал в умении общаться с людьми. Он обладал чувством юмора, но не злобным, не саркастическим, а мягким, благожелательным. Никогда не вступал в конфликтные разговоры, где надо что-то доказывать и, как Жириновский, рубить сплеча. Этого не было, он интеллигент с хорошим вкусом, аристократ шекспировского времени. Такой же полузакрытый, не всех подпускал к себе.
Но как только мы стали друзьями, он ко мне относился трогательно. Был защитником моего творчества, не давал в обиду, говорил критикам, что вы не знаете, поэтому и говорите всякие глупости, а если вы ближе будете знать творчество Сафронова, будет другое восприятие его картин.
Это я слышал от людей, которые пересекались с ним, а потом мне говорили: «Как тебя Бэлза защищал!»
Когда человек известный, то возникает много, как говорится, о нем пересудов. Люди говорят абы что сказать.
Одна искусствоведка обо мне говорит и пишет в доброжелательном тоне, но берет какую-то случайную книжку – о туркменском искусстве или, скажем, азербайджанском, и несет всякую чушь: «Он с восточным уклоном!»
Слава был объективным человеком, но строгим в своих суждениях и в общении тоже. У нас многое совпадало во взглядах. Он воспринимал меня как собрата, коллегу, художника и радовался вместе со мной моим удачам. Когда мы встречались в Академии художеств, у нас было о чем поговорить. Нас сближал удивительно схожий жизненный путь: я родился в бараке, который построили немцы для рабочих автозавода, а он провел младенчество в Челябинске, тоже в таком же доме, который построили немцы для рабочих. Мы говорили о литературе. Я увлекался Александром Дюма, читал романы о пиратах, в злоключениях которых он неплохо разбирался. Я любил Ахматову, он ее обожал. Я живу в Брюсовом переулке, раньше он назывался Брюсовским. Слава знал всю подноготную Якова Вилимовича Брюса, он же Джеймс Дэниэл, сподвижника Петра Первого, первого губернатора Санкт-Петербурга, инженера, ученого и алхимика. Я раньше думал, что переулок назван в честь поэта Валерия Брюсова.
Слава много рассказывал и о Данте. Его было интересно слушать, а я в беседе иногда вставлял свои три копейки. Не хотелось выглядеть немым. Ему это нравилось, что я как бы не тот нувориш, который пришел сегодня из шоу-бизнеса, а что все-таки художник. У меня есть прошлое и творческое наследие.
Святослав Игоревич был свободным человеком и никогда не говорил плохо о людях. Он относился к тем интеллигентам, которые не ковыряют в носу даже тогда, когда бывают одни. Он всегда выглядел подтянутым, элегантным. И все это создавало в нем притягательность. Хотелось с ним общаться, быть его другом, находиться в одной компании.
Слава дал мне очень много. Он подсказывал названия для моих картин. Я напишу какую-нибудь картину, а сам не могу подыскать ей название. Уже было и «Венеция», и «Вечер в Венеции», и «Утро в Венеции»…
А он предлагал совершенно новый подход, как подобрать название, и находил его – четко и точечно. Так вот и Клод Моне определил стиль импрессионизма своей картиной «Впечатление. Восход солнца» и получил известность. А сначала она называлась скучно и обыденно: «Вид с набережной». Вот что значит правильно назвать свое произведение.
Правильное название картины выделяет ее среди многих других, делает значительным произведением, как это произошло с «Черным квадратом» Малевича. Название стало манифестом. Бэлза был единственным человеком, которого я хотел выслушать, когда подбирал название к своей сюрреалистической работе.
Мне сейчас его не хватает. Ваш отец был искусствоведом, музыковедом. Он разбирался в музыке. Музыка и живопись едины. Они символичны, созвучны, близки. Он неоднократно предлагал мне билеты на концерты. Я не такой уж большой любитель классической музыки. Но я ходил с ним с удовольствием в консерваторию. Он меня посвящал в язык музыки – все зависит от того, кто и насколько толково тебе его объясняет. Танец живота имеет тоже свой особый язык, а мы смотрим и видим, что какая-то тетка виляет задом.
Если знать историю балета и оперы в совершенстве, то открываются в их восприятии нюансы, тонкости. Иногда какая-нибудь история, анекдот помогают понять язык музыки. Живопись, как и музыка, музыкальна, а музыка живописна, поэтому нам было о чем поговорить.
