Игорь Фёдоров: Очень хорошо. Но он был исхудавший, ему было очень трудно держаться на сцене, но это не повлияло на ведения юбилея. Он ничего не забывал. Единственное, он в тот раз говорил с бумажкой в руках, что не любил. Обычно он говорил, никуда не заглядывая. И на нем были очки, что меня удивило. Уже в Пскове было ощущение какого-то изменения, чисто внешнего.
Игорь Бэлза: Каким он останется в вашей памяти?
Игорь Фёдоров: Без преувеличения – героем моей жизни, моей судьбы. У меня несколько героев: ваш отец, Ростропович, Гаранян. Из ушедших, я имею в виду. Мне жаль и даже обидно, что мы с ним не так много общались. Да и с Гараняном тоже. Так получилось, так сложилось. Тем не менее ощущение от этих людей осталось сильное. От общения со Святославом Игоревичем особенно. И оно не уходит, потому что ничего подобного нет и вряд ли будет. Никакой замены этим людям нет. Вот такие они – великие, известные, талантливые, веселые, щедрые и очень увлеченные своим делом.
С уходом Святослава Игоревича Бэлзы ушла какая-то частица меня, каждого из нас. Но надо, обязательно надо идти вперед, надо быть достойными таких, как Бэлза.
Игорь Бэлза: Спасибо.
Часть III
Воспоминания
Музыка жизни умолкнет, если оборвать струны воспоминаний.
Джером К. Джером
Игорь Волгин. Воспоминание о Славе
6 марта 2014 г. в музее Скрябина Святослав Бэлза вел вечер, посвященный Фазилю Искандеру. Я тоже родился в этот день (а также Маркес, Жванецкий и др.), и Слава, памятуя о дате, приветственно помахал мне рукой. Давно его не видавший, я подошел к нему – и был поражен тем, как резко он изменился. Всегда ухоженный, собранный, вальяжный, он выглядел постаревшим, усталым и, главное, неестественно худым. Скрывая тревогу, я попытался пошутить относительно пагубности допускаемых в нашем возрасте излишеств. Слава отвечал мне в том же – шутливом – тоне, но после в качестве дополнения заметил, что у него, возможно, намечаются проблемы с желудком. 3 июня, на Мальте, я открыл фейсбук и увидел сообщение, что Святослава Игоревича Бэлзы не стало…
…В начале 60-х гуманитарные факультеты МГУ обретались на Моховой. Местом схождения интеллектуальных, общественных, сексуальных и прочих энергий был так называемый психодром, сквер «у Герцена и Огарева», напротив «круглой» университетской читалки. В этой зоне относительной свободы быстро стирались межфакультетские перегородки. Я учился на историческом, Бэлза – на филологическом. Девушки нам нравились одни и те же (вернее, одна и та же).
Я знал (правда, понаслышке), что Славин отец, Игорь Федорович Бэлза, – знаменитый специалист по творчеству Данте («дантист», как это звучало на нашем ерническом сленге). И однажды, дабы подначить нового приятеля, небрежно произнес: «Зорю бьют // Из рук моих // Ветхий Данте выпадает…»
«На губах начатый стих // Недочитанный затих – // Дух далече улетает», – немедленно подхватил Бэлза пушкинскую строчку. И мы посмотрели друг на друга с истинным уважением.
Стихи были в ту пору тем тайным кодом, тем магическим знаком, по которому люди одного поколения опознавали: «свой – чужой». Слава, в отличие от большинства из нас, упивавшихся дерзновенными звуками шестидесятнических лир, отдавал предпочтение Серебряному веку. Впрочем, современных поэтов он тоже знал неплохо. Имея польские корни, с удовольствием повторял строки Б. Слуцкого – о русской поэзии как нашем общем деле, которое «как Польша, не сгинело, // Хоть выдержало три раздела». Он возрос на безразмерной отцовской библиотеке: и тогда, и позже она поражала меня своим фантастическим составом. Уже будучи в летах, Слава пополнял ее с не меньшей библиографической страстью, что и в молодые годы. При всей своей телевизионной, музыкальной, журналистской и прочей славе, он прежде всего оставался человеком литературы.
В середине 80-х мы нередко встречались в издательстве «Правда», для которого я готовил тогда предисловия к однотомникам Э. Багрицкого и Н. Заболоцкого. Что же касается Славы, то количество его текстов, созданных в этом жанре, приближалось к сотне: от Марка Твена и Оскара Уайльда до Станислава Лема и Агаты Кристи. «Хочешь быть впереди классиков, пиши к ним предисловия», – цитировал я ему «тоже поляка» Ежи Леца. Думаю, без этой мощной филологической основы не состоялась бы Славина телевизионная карьера.
Собственно, блистательное предварение и ведение им музыкальных, оперных, балетных и прочих программ были теми же предисловиями. В них Бэлза ухитрялся сформулировать главную мысль предстоящего действа, обозначить его смысл и намекнуть на подтекст. Он был как бы антисериалом в эпоху сериальных засилий, антигламуром в контексте гламурных торжеств. Его называли лицом канала «Культура»: скорее, он был ею самой. Ибо она, культура, была его единственной профессией, естественным состоянием его души. «Образ ведущего» слился с человеческой ипостасью: в искусстве это случается довольно редко.
В кукольном спектакле С. Образцова «Необыкновенный концерт» конферансье, разевая широкий рот, время от времени вопрошает почтеннейшую публику: «Не слишком ли я для вас культурен?» Конферансье в нашем театрально-эстрадном пространстве, как правило, заполняет паузы и по мере сил веселит зал. «Архетипическая» в этом смысле фигура – Жорж Бенгальский из «Мастера и Маргариты», которому кот Бегемот за его пошлые шуточки отрывает голову. Смеясь, мы со Славой нередко вспоминали этих опереточных персонажей. Его самого любили потому, что он был – личностью.
Не помню кто сказал, что если бы в Германии 30-х годов наличествовало телевидение, то Гитлер никогда бы не пришел к власти. Действительно, ТВ, как никакое другое искусство, способно обнажить фальшь, лицемерие, внутреннюю пустоту. Но, с другой стороны, именно ТВ раскручивает политических ничтожеств, штампует эстрадных и прочих кумиров, не обеспеченных никаким духовным ресурсом.
А милость телекамеры
Так ветрена, увы,
Как башня без фундамента,
Как слава без судьбы.
(В. Корнилов)
Слава Славы зиждилась не только на его абсолютной узнаваемости в эфире, но и на его несоответствии принятым телевизионным стандартам, на глубинной связи со старой русской интеллигенцией, поздним вестником которой ему суждено было стать. Его светскость и аристократизм обладали внятными демократическими чертами. Он говорил на равных с Галиной Вишневской и с театральной уборщицей. С ним было спокойно, весело, надежно.
Максимально востребованный, он, если просил старый товарищ, никогда не отказывал бескорыстно возглавить поэтические и прочие посиделки. Помню, как, открыв в консерватории выступление Чикагского оркестра, Бэлза, запыхавшись, прибежал на юбилейный вечер моей литературной студии – «Луч» в университете на Моховой, – и с его появлением все пошло как по маслу.
Его популярность отнюдь не кружила ему голову. Он любил повторять слова Грэма Грина: «Успех – это отложенный провал». Недавно я наткнулся в интернете на вопрос из кроссворда: что пили Грэм Грин и Бэлза? Правильный ответ: «Виски». Прямо как у Б. Пастернака: «Пока я с Байроном курил, // Пока я пил с Эдгаром По». Полагаю, что и в такой компании Святослав Бэлза был бы не лишним.
