Носить бабочки вместо галстука – дело, конечно, важное. Но не потерять такое отношение к миру, куда значимей. И, мне кажется, детям Святослава Игоревича это удается.
Я, как и все зрители, принадлежащие к вечно вымирающему, но почему-то выживающему классу интеллигенции поражался Бэлзе-телеведущему. Бэлза всегда говорил на понятном, но, одновременно, не уличном, а глубоком русском языке.
И еще. Каждый человек, которого он представлял, или с которым беседовал – был Святославу Игоревичу чрезвычайно интересен. Именно так: интересен до чрезвычайности.
Есть телеведущие, которые возвышаются за счет своих собеседников. Бэлза умел возвышать тех, с кем разговаривал. Для меня это, может быть, один из главных его уроков, и, в этом смысле, я хотел бы считать его своим учителем.
Хотя, когда я говорил ему это при наших многочисленных встречах, Святослав Игоревич только улыбался и тут же рассказывал какую-нибудь историческую байку к случаю. Он совершенно не хотел быть великим и значительным. Он хотел быть живым – и это удавалось ему на всех – советских и после советских – телеэкранах, и на самых высоких приемах.
А когда я уже сам стал вести телепередачи, я начал вглядываться к нему пристальней, чтобы понять: как он это делает?
Думаю, для большинства зрителей не секрет, что телеведущие, как правило, работают с суфлером – это такой экранчик над камерой, на котором написан текст. Парный конферанс – это всегда суфлер, а Бэлза немало программ вел вдвоем.
Я никогда не работаю ни с суфлером, ни с «ухом» (такой специальный микрофончик, который вставляется в ухо, чтобы через него редактор мог сообщить ведущему любую информацию). Мне кажется, это особое искусство: читать текст так, чтобы рождалось ощущение, будто он рождается здесь и сейчас.
Но суфлер – это все равно рамки. А Белзу ни в какие рамки вставить было невозможно. И внимательно наблюдая за его ведением, я много раз убеждался: Бэлза уходит от заданного текста! Не может просто повторять написанное! Вдруг рассказывает какую-то историю, байку, делает неожиданный вывод. У него, как правило, были хорошие соведущие – и они подхватывали импровизацию.
Вот это, собственно говоря, и есть живой ведущий. Для которого «здесь и сейчас» важнее, нежели любая заданность.
Своим студентам я всегда советую внимательно смотреть на то, как работает Святослав Игоревич в кадре – благо, найти записи его программ сегодня не представляет труда. Это очень серьезная и очень настоящая школа.
У Бэлзы была феноменальная память. Помню, после одного концерта я подошел к нему, потрясенный тем, что он наизусть произносит все эти сложнейшие названия музыкальных произведений: вроде, «сюита ля мажор, сочинение № 18, часть первая……. Но Святослав Игоревич был недоволен собой: из десятка названий он все-таки одно подсмотрел в бумажку…
Но дело, разумеется, не только в памяти. Иногда рождалось абсолютно реальное, хоть и мистическое ощущение, что он, на самом деле, был знаком со всеми великими, о ком рассказывал: и с Моцартом, и с Шопеном, и с Шостаковичем был «на дружеской ноге».
Так получалось, что более всего мы общались в разных поездках, и на всех застольях Бэлза рассказывал о гениях прошлого так, словно это были его друзья. Он переживал за людей ушедших веков! Они были для него не памятники, но живые, страдающие, нуждающиеся в нашем понимании люди.
Нельзя сказать, что он оживлял прошедшие эпохи. Нет! Он просто в них жил. Мы же не можем сказать о себе, что оживляем нынешнюю эпоху, правда?
Просто, оказывается, есть такие люди, которые в прошлом чувствуют себя также комфортно и естественно, как мы в настоящем.
В детстве и юности мне посчастливилось ни раз сидеть за одним столом с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым. Мне он казался очень старым человеком, и я был абсолютно убежден, что Андроников знал Лермонтова лично. Ну, не мог просто литературовед с таким жаром рассказывать о человеке, с которым он не был знаком!
Святослав Игоревич был из этой плеяды людей, соединяющих века.
В поездках все хотели оказаться с Бэлзой за одним столом, потому что знали: скучно не будет. Сейчас, вспоминая эти разговоры, я понимаю, что Святослав Игоревич не любил пустопорожнего трепа. Что на экране, что в жизни он относился к беседе с уважением, понимая: разговор – это не просто возможность провести время (время не проведешь!), а повод узнать что-то новое и важное.
Где бы и на какую бы сцену не выходил Святослав Игоревич его всегда встречали не только овацией, но и улыбками. На мой взгляд, улыбка зрителя – это высшая оценка аудитории. Так встречают только своих.
А стать своим для миллионов – это невероятный талант. Для этого мало постоянно мелькать на экране. Для этого надо, чтобы зритель тебя полюбил.
Любовь зрителя всегда ответна: если ты любишь зрителя, есть шанс, что и он полюбит тебя. Не знаю, любил ли Святослав Игоревич людей, но знаю, что они всегда были для него интересны и важны.
Он много раз был гостем разных моих программ, но у меня не сохранилось ни одной нашей совместной фотографии. Кроме той, где я стою у его гроба.
Именно, когда он ушел, появилось ощущение, сколь много он значил лично для меня. Да – для всей нашей культуры, для телевидения – все так. Но лично для меня.
Человек, с которым я ни разу в жизни не созвонился. Учитель, который меня никогда впрямую не учил. Пример, за которым надо тянуться.
Многолетний сосед по жизни, который ушел, а место соседское осталось пустым.
И это место не заполнится уже никогда и никем.
Алексей Чагин. Слава Бэлза – начало пути
Около сорока лет Слава Бэлза проработал в Институте мировой литературы Российской академии наук. В ИМЛИ он пришел сразу после окончания Московского университета. Имлийские годы – это было очень важное время для Славы, время духовного становления и развития, время общения с выдающимися учеными, которые работали здесь же, рядом. И конечно, Слава с его тонким чувством юмора, безошибочным ощущением художественного слова, с его обаянием был в институте всеобщим любимцем. Разумеется, он был в центре внимания женского населения ИМЛИ – высокий, стройный, с аристократическими чертами лица, добрыми глазами и с копной черных волос a la Анджела Дэвис (для молодых напомню, что была такая, очень популярная в те годы, воительница за гражданские права афроамериканцев в США).
Видимо, именно поэтому – не в силу каких-то особенных организаторских талантов, а потому, что никто не мог отказать ему ни в чем – он довольно скоро стал ученым секретарем одного из крупнейших отделов в институте – отдела зарубежных литератур. Но дело не только в этом. Это было золотое перо, это был автор более трехсот опубликованных работ, имя его уже в те годы было известно читателю.
Слава – и по своему университетскому образованию – был специалистом по славянским литературам, но с самого начала своего профессионального пути он был шире этой узкой специализации. Среди его работ были и чисто академические исследования, такие, как работа о польских связях Вяземского, как «Брюсов и Данте», «Брюсов и Польша», «Данте и русская поэзия первой четверти 20-го века», «Дон Кихот в русской поэзии», «Пушкин и культурная общность славянских народов», «Розанов и его читатели» – и т. д., работы это рода можно перечислять. Он свободно ориентировался в огромном пространстве мировой литературы, культуры и, как видно по его работам тех лет, его особенно интересовали те писатели, которые творчеством своим соединяли культуры, соединяли народы. Но уже в те годы дала знать о себе та черта творческого почерка Славы Бэлзы, которая потом стала очевидной и во многом определила его судьбу. Я помню, как много лет назад на одном из годовых отчетов отдела тогдашний директор нашего института Г.П. Бердников, задумчиво рассматривая отчет о работе Славы, сказал: «А все-таки когда же наш Бэлза защитится?» И Слава, как будто ждавший этого вопроса, тут же ответил: «Георгий Петрович, вы четвертый директор, который задает мне этот вопрос».
