Примерно о том же зашла речь в одной из бесед в Риге, где мы были на всесоюзном семинаре по проблемам литератур нашей страны (кажется, в конце 70-х). Возвращаясь с одного из заседаний семинара в гостиницу, мы говорили о будущих защитах, о больших и малых победах, проблемах на этом пути. Слава слушал нас отстраненно, молчал, а потом сказал задумчиво: «А я всегда хотел жить интересно». Думаю, не надо доказывать, что это ему в полной мере удалось.
И в те, далекие уже, годы было очевидно, что академические штудии, да и вообще академический путь никогда особенно не вдохновляли его. Уже тогда он все увереннее и откровеннее совершал в своем творчестве поворот к широкой читательской аудитории. Это была масса статей в газетах и журналах, это была масса написанных Славой предисловий к изданиям классиков мировой литературы – от Данте и Шекспира до Дюма, которого он всю жизнь любил, и до Чарлза Сноу и Грэма Грина, которых он хорошо знал лично.
Уже в те, имлийские годы он стал еще и спецкором «Литературной газеты». Его имя стало известным, в его статьях академическая основательность всегда соединялась с увлекательностью и внутренней свободой разговора, обращенного к широкому читателю. И нередко те образы, к которым Слава обращался в своих публикациях, в читательском сознании сближались с его образом. Я уже говорил о любви Славы к Дюма – но ведь не случайно, вспоминая Славу, мы частенько соединяем его образ с образом мушкетера (об этом говорили и многие, знавшие его, в горький день прощания). Действительно, было в нем нечто мушкетерское, недаром в студенческие годы он занимался фехтованием, даже участвовал в чемпионатах Москвы. Мало кто знает, что у этого общепризнанного красавца не было переднего зуба – он был выбит рапирой в одном из фехтовальных боев тех лет. И я бы никогда об этом не узнал, если бы Слава сам не рассказал мне об этой боевой отметине, роднящей его с героями Дюма. Добавлю, что Слава Бэлза был кавалером медали Казановы, которую ему торжественно вручили в Италии за серию его статей об этом удивительном персонаже европейской истории. И иногда, в минуты отдыха от всяческих институтских заседаний и обсуждений, он, наблюдая, с высоты своего безусловного первенства, за нашими попытками покрасоваться друг перед другом своими мужскими приключениями, не без удовольствия ставил нас на место: «Вы, пижоны, хотя бы видели когда-нибудь медаль Казановы?»
Конечно, его успех у читательской публики имел под собой очень прочное и серьезное основание – огромную культуру и огромную эрудицию, которые были свойственны Славе. Не забудем о том, в какой замечательной семье он вырос. Ведь отец его, Игорь Федорович Бэлза, был известным, талантливейшим музыковедом, композитором, литературоведом. Он, кстати, был председателем Дантовского общества в Академии наук. Помню, как в Индии, где мы со Славой (и, как всегда, с Сашей – Александром Николаевичем Сенкевичем) участвовали в конференции, собравшей литературоведов разных стран, он со сдержанной радостью слушал доклад индийской аспирантки, рассказывавшей о булгаковских исследованиях Игоря Федоровича. Конечно, в этом доме всегда царил дух высокой культуры. Крупнейшие композиторы, музыканты были своими людьми в этом доме. Слава иногда говаривал: «Я вырос на коленях у Мясковского».
Огромнейшая домашняя библиотека у них была полна книг с дарственными надписями от известнейших писателей, ученых, критиков. Но надо вспомнить и о том, что сам Слава Бэлза был потрясающим книгочеем. Не случайно он был одним из главных создателей замечательной хрестоматии «Homo legens» («Человек читающий») – он и сам был этим Homo legens, и до конца жизни оставался страстным библиофилом. Везде, где он оказывался, он покупал книги, мимо него не проходило ни одно интересное издание. Не могу не вспомнить, как я однажды похвастался перед друзьями только что вышедшей, подготовленной мною, книгой Виктора Гофмана, «последнего русского символиста», как называли его современники. И Слава, улыбаясь, заметил: «А она у меня уже есть». Не случайно в его квартире на улице Строителей главной подробностью интерьера были именно книги, которые стояли везде: на полках, на полу, на подоконниках. Это и было тем прочнейшим фундаментом, на котором выросло то замечательное явление нашей культуры, каким стал Святослав Бэлза.
В ИМЛИ возникла наша дружба, но должен сказать, что в полной мере его сердечность, доброжелательность, неизменное, часто спасительное чувство юмора и столь же неизменное, непоказное благородство открывались нам в совместных поездках по стране и далее, в которые мы – Слава, Саша Сенкевич и я, их младший собрат, – с радостью отправлялись, пользуясь возможностями могущественного тогда общества «Знание». Для меня прологом к этим увлекательным путешествиям стала встреча в Тбилиси, городе моего детства, куда мы со Славой были приглашены однажды для участия в круглом столе по проблемам современной литературы. После моего выступления, в перерыве между заседаниями, Слава подвел меня (молодого тогда сотрудника ИМЛИ) к тбилисским участникам, которые его, конечно, знали и обожали, и, положив руку мне на плечо, сказал, улыбаясь: «Пора выводить мальчугана на большую аудиторию!» В словах этих была не столько оценка того, что я излагал только что перед собравшимися, сколько желание поддержать, поощрить младшего собрата. Будущее, надо сказать, подтвердило его предположение, поездок у нас было немало.
И на этих наших путях не раз давала знать о себе неизменная готовность Славы поддержать друга, его удивительная, естественная, ничем не подчеркиваемая скромность. Одна из поездок наших была особенно долгой и памятной, мы с нашими лекциями проехали всю приенисейскую Сибирь, выступали в самых разных аудиториях. Особенно мы любили выступать в книжных магазинах, – потому что после лекции благодарные работники магазина открывали перед нами все свои закрома, и мы имели возможность купить те книги, которые в те годы крайне трудно было найти в Москве.
Поездка эта началась с Красноярска; мы втроем жили в огромном номере, где время от времени раздавался телефонный звонок, и кого-нибудь из нас вызывали на очередную лекцию. У телефона всегда сидел на диванчике наш Слава, и, когда раздавался звонок, он брал трубку и кратко говорил: «Смольный!» На том конце трубки воцарялось долгое молчание, а потом далекий голос осторожно спрашивал, не с Сенкевичем ли он разговаривает (или с Бэлзой, или с Чагиным). Суть вопроса мы понимали из ответов Славы, который, выслушав вопрос, отчеканивал: «Нет, это не Чагин, это его литературный секретарь». Помню, как после такой «подачи» меня торжественно принимали в местной тюрьме, где я выступал перед персоналом, – и после этого «приключения» Слава встретил меня словами: «Мой уголовный друг».
Тема выступлений у каждого из нас была своя: Слава обычно рассказывал о своих встречах с Чарлзом Сноу и с Грэмом Грином; Саша Сенкевич описывал свои впечатления о пребывании в Англии в разгар Фолклендского кризиса; а я говорил о современной поэзии, читал стихи о любви, а посему имел немалый успех в медицинских и педагогических техникумах. Частенько мы со своими темами выступали втроем перед большими аудиториями – и такие групповые «вылазки» тоже приветствовались слушателями. Время от времени к нам в гостиницу наведывался кто-либо из поклонников (в первую очередь, конечно, все шли «на Бэлзу»). Помню, как один из этих энтузиастов пришел к нам в гости, угощал нас копченой рыбой, выловленной им в Енисее, – мы с удовольствием уплетали эти янтарные кусочки и дружно хвалили его чудовищные стихи, которые он читал нам «под рыбу».
