Атмосфера в английской школе, когда в ней учился Святослав, была лучше не представить. Между учениками и преподавателями царило взаимное уважение. Школьную жизнь разнообразили театральные спектакли на английском языке, поставленные учениками вместе с преподавателями. В школе происходили встречи с известными писателями, музыкантами, актерами и режиссерами. Более всего воображение Святослава захватывала таинственная жизнь бойцов невидимого фронта. Ведь сама английская школа была создана по инициативе А.Я. Вышинского, руководителя Комитета информации при Министерстве иностранных дел СССР. Так называлась служба внешней разведки в 1947–1949 годах. Помимо английской существовала еще и французская школа в Марьиной Роще имени Ромена Роллана под номером два.
Я вспоминаю небольшой диалог между Святославом и другим моим товарищем, таким же востоковедом, окончившим французскую среднюю школу в Марьиной Роще, а затем уже упомянутый мною Институт восточных языков при МГУ. Ко дню сегодняшнему мой коллега стал звездой в лингвистическом мире, как Бэлза в музыкальном. По знанию живых иностранных языков он почти равен Игорю Федоровичу, отцу Славы, а вот по мертвым – даже его превосходит. Меня так и тянет назвать имя моего друга, но данное ему обещание не раскрывать его инкогнито заставляет прикусить язык.
Разговор о двух школах с углубленным изучением иностранных языков возник спонтанно в доме очаровательной Лилии Белой, бизнес-леди, еще лет шесть до этой встречи управляющей небольшим рыболовецким флотом. Слава любил бывать в этом доме. Мы нередко с ним туда наведывались, захватывая с собой нашего друга-полиглота. За часа три перед приходом Слава обычно звонил Лилии и задавал два вопроса: «Что нам приготовила хозяюшка?» и «Можно я приду без бабочки?». Иногда он приходил прямо с концерта в смокинге и при бабочке, но всегда с огромным букетом царственных цветов, только не лилий. Лилии обычно преподносил хозяйке наш друг-имярек.
В тот раз, придя втроем, мы оказались в Лилином доме не одни. Кроме ее брата Михаила и его жены Олеси, в квартире находились приехавший в Москву из Ниццы известный русист профессор Ренэ Герра, хранитель книжных сокровищ русских писателей-изгнанников, и авангардный художник Михаил Крунов, любимый нами за его ни на кого не похожую медитативную живопись. Между разговорами мы отдавали должное яствам, приготовленным хлебосольной хозяйкой и в изобилии расставленным на столе. Еда была на любой вкус, а по случаю приезда Ренэ Герра даже более изысканной и разнообразной, чем обычно. Лобстеры и красная икра соседствовали с олениной и еще… Тут я остановлюсь, чтобы не показаться гастрономическим маньяком и ненасытным гурманом. Понятное дело, что вся наша компания всю эту снедь уминала под хорошие итальянские и французские вина. Еда едой, но все же всем нам хотелось вдоволь наговориться, ведь общались мы друг с другом не так уж часто.
Извечное соперничество между республиканской Францией и монархической Англией дало о себя знать в возникшем споре, чья школа лучше.
Слава пустился в воспоминания о своей колыбели учености. Он говорил о ней с таким восторгом, словно еще вчера в ней пребывал. Особенно выделил встречи с легендами советской разведки. «Представляете, – говорил он, – к нам приходил сам…» Имя, им названное, я не запомнил, поскольку впервые его услышал. «И еще, – добавил Слава, – мы читали в оригинале Диккенса!»
Наш друг, окончивший французскую школу, зевнул и нарочито меланхолично заметил: «А к нам, Слава, на вечера приходили девочки из Марьиной Рощи, и читали мы в оригинале „Жульетту“ маркиза, – тут он оживился и словно выдохнул, произнося почти нараспев, – Де-на-сье-на Альфо нса Франсуа де Сада и много чего другого из фривольной французской литературы. Например, „Ужасных детей“ Жана Кокто. А с Мопассаном в дореволюционных кожаных переплетах у нас в школьном коридоре стоял огромный шкаф». После чего он заговорил по-французски, обращаясь к Ренэ Герра и что-то добавляя к своей ремарке, а вот что – я не понял по причине незнания этого языка. Наш друг-востоковед вовсе не был эротоманом. Просто он принадлежал к редким в наши дни вольтерьянцам и монархию в образе Англии особенно не жаловал.
Помню, с каким недоумением посмотрел на него Бэлза. Словно во время исполнения на органе фуги Иоганна Себастьяна Баха кто-то из случайно забредших в храм неожиданно заиграл на шарманке. И тут все мы дружно расхохотались. Слава относился к тем людям, которым, как писал Оскар Уайльд в романе «Портрет Дориана Грея», «следует время от времени появляться в обществе, хотя бы для того, чтобы показать людям, что мы не дикари».
Особую индивидуальность Лилиной гостиной придавали буддийские скульптуры на полу и авангардные картины на стенах, принадлежавшие кисти Вильяма Бруя и Михаила Крунова. Запад и Восток сошлись здесь вместе и призывали пришедших гостей присоединиться к этому неотвратимому прообразу будущего мира. Городские пейзажи Александра Лабаса слегка смягчали западно-восточный декор интерьера.
Слава любил бывать в этом доме, где, без сомнения, отдыхал от трудов тяжких. К тому же эти встречи вносили в его жизнь некоторое разнообразие и отвлекали от мыслей ежедневно думать о хлебе насущном. Исключительно по своей воле он оказался участником практически безостановочного многолетнего марафона, дающего немалые деньги, а взамен ненавязчиво, незаметно и вежливо отбирающего жизнь. Это движение по кругу выглядело со стороны как нескончаемый праздник, но по сути своей напоминало ритуальный танец дикаря перед костром, на котором в свой черед соплеменники зажарят его самого. А ведь его роль в жизни, как я только что отметил, была иной – отвращать нас от дикарских привычек и приобщать к цивилизованному образу жизни.
Ничто так растлевающе не действует на человека, как создаваемый публикой его культ, провозглашение его кумиром. Слава был крепкий орешек, и он устоял, но что-то, конечно, его царапнуло. Его устраивала работа ведущего концерты и телевизионные передачи, связанные с миром музыки. Ведь он не поступился своими убеждениями и тем более не шел против своей совести. Жертва, которую принес Слава на алтарь публичного успеха, была несоизмеримо большей – он перестал вообще что-либо писать. Все, что за последние годы появлялось в печати, было переизданием прежних его предисловий и послесловий к книгам классиков мировой литературы.
Святослав Бэлза из зарубежных писателей обожал Оскара Уайльда. Помню, как, приехав из Парижа, куда через два дня улетал я, он посоветовал мне купить на улице Риволи в магазине книг на английском языке, что находится напротив сада Ткшльри, сочинение Френни Мойле «Констанс. Трагическая и ужасная жизнь жены Оскара Уайльда».
Как-то, еще при советской власти, в конце 70-х годов, мы за бутылкой армянского коньяка обсуждали мысль великого англичанина о том, что необходимо сделать, чтобы красота проявила самое себя. Так и сяк, с разных сторон рассматривали уайльдовское наблюдение, что за прекрасным всегда скрыта какая-нибудь трагедия. И еще более категоричное и дерзкое даже по нашим временам его заявление, что миры должны претерпеть родовые муки, чтобы на полянке расцвел самый скромный цветочек. Мы сопоставили эти перлы мудрости английского аристократа с нашей посконной формулой, оправдывающей жестокость к невинным людям, однако честно обобщившей повседневную советскую жизнь, которую мы застали в нашем младенчестве и раннем детстве: «Лес рубят – щепки летят».
