Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные…
Эта фраза, как бы вскользь оброненная солнечным Моцартом, потрясает уязвленного Сальери: в одно мгновение рухнуло столь тщательно возводившееся им в собственном сознании построение, при помощи которого обосновал он и выносил чудовищное злодеяние. В смятении начинает он лихорадочно перебирать все читанное и слышанное когда-то, стремясь непременно вспомнить хоть какой-нибудь «прецедент»: самого себя убедить в том, что «гений и злодейство» вполне совместимы. Услужливая память подсказывает ему предание о титане итальянского Ренессанса. Но оно не слишком достоверно.
Пушкинский Сальери ловит себя на том, что внутренне отвергает – хотя и цепляется за нее – припомнившуюся ему легенду о Микеланджело Буонарроти (1475–1564). Со свойственным ему безграничным презрением к людям приписывает он ее «тупой, бессмысленной толпе». Однако отнюдь не «толпа» повинна в возникновении подобных «сказок», а именно разноликие Сальери, какие окружали и Микеланджело и самого Пушкина.
Клеветой, вероятно, порождена и басня, о которой писал Н.М. Карамзин в «Письмах русского путешественника»: «Показывая Микель-Анджелову картину Распятия Христова, рассказывают всегда, будто бы он, желая естественнее представить умирающего Спасителя, умертвил человека, который служил ему моделью, но анекдот сей совсем невероятен». Помимо книги Карамзина, комментаторы отыскали еще несколько источников, откуда мог почерпнуть Пушкин «сей анекдот». Это роман маркиза де Сада «Жюстина, или Злоключения добродетели», поэмы ле Мьера «Живопись» и А. Шамиссо «Распятие». Сюда можно добавить также «Историю живописи в Италии» Стендаля.
Возвращаясь к Микеланджело, надлежит подчеркнуть, что его несравненные творения – как скульптурные, так и живописные – неизменно поражали и продолжают поражать поистине математической точностью пропорций, высшим слиянием «алгебры и гармонии». Джордже Вазари, современник и биограф Микеланджело, засвидетельствовал: «Чтобы достигнуть совершенства, много лет изучал он анатомию, познавая связь костных частей, мускулы, жилы, сосуды и тому подобное, а также все положения человеческого тела…»
Надо ли доказывать, что художнику вовсе незачем было закалывать злосчастного натурщика, дабы воссоздать страдания распятого человека. А живучесть «сего анекдота», быть может, лучше других доводов говорит о потрясающей эмоциональной выразительности кисти и резца Микеланджело.
Знаменитый адмирал
Имя Байронов с честию упоминается в английских летописях.
Лордство дано их фамилии в 1643 году. Говорят, что Байрон своею родословною дорожил более, чем своими творениями…Капитан Байрон, сын знаменитого адмирала и отец великого поэта, навлек на себя соблазнительную славу…
Гиганты, чьи имена стали символами эпохи, естественно, затмевают других носителей тех же фамилий, даже если те вправе рассчитывать на память и уважение потомства. Такая участь постигла и деда Байрона – Джона Байрона (1723–1786), которого Пушкин дважды упоминает в начатой им биографии «Певца Гяура и Жуана».
Во второй песни «Дон Жуана», рассказывая о том, как юная красавица нашла на берегу острова изможденного героя романа, чудом спасшегося после кораблекрушения, поэт пишет:
…едва ли кто другой
Так много выстрадал. Такие же страданья
Изобразил мой дед в своем «Повествованье».
Кем же был дед создателя «Дон Жуана»? Ныне на этот вопрос смогут ответить, пожалуй, лишь историки мореплавания, хотя двести лет назад имя Джона Байрона хорошо знали в Европе.
В сентябре 1740 года от берегов Англии отошла эскадра адмирала Джорджа Айсона, на одном из кораблей которой находился семнадцатилетний мичман Джон Байрон. Задачи экспедиции были довольно разнообразными. Важнейшей, очевидно, было каперство. Параллельно с этим преследовались также цели политические, столь тесно переплетавшиеся с пиратскими, что трудно сказать, где начинались первые и где кончались вторые. В данном случае речь шла о грабеже испанских судов и поселений на побережье Тихого океана. Наконец, в свободное от выполнения двух первых заданий время адмиралу рекомендовалось по возможности обогатить человечество какими-либо географическими открытиями во славу Британии.
Айсон трактовал распределение своих обязанностей именно в той последовательности, в какой они здесь изложены. Когда изрядно потрепанный в штормах и абордажах шестидесятипушечный «Сенчурион» Айсона отдал якорь в родных водах, понадобилось свыше тридцати повозок, чтобы вместить золото, серебро, драгоценности и другую добычу, которую по дороге не успели обратить в деньги. Поэтому Айсона встретили в Лондоне с триумфом, даже не упрекнув за то, что из всей блестящей эскадры он сумел сохранить лишь свой флагман. Вскоре он был назначен первым лордом Адмиралтейства.
Вспомогательный корабль «Уэджер», на котором шел Джон Байрон, отстал от эскадры Ансона, когда та огибала Южную Америку, и налетел на скалы близ входа в Магелланов пролив. Байрону и его товарищам пришлось претерпеть в Патагонии – этом, по его словам, «наименее пригодном для жизни месте на земном шаре» – немало лишений. Он сочно живописал их впоследствии в книге «Повествование достопочтенного Джона Байрона, содержащее рассказ о великих бедствиях, выстраданных им и его спутниками на побережье Патагонии». В довершение всех обрушившихся на него невзгод мичман попал в руки к испанцам, которые три года продержали его в плену. Лишь в феврале 1746 года смог Джон Байрон вернуться в Англию.
Быть может, ореол мученичества в значительной степени способствовал стремительному продвижению Джона Байрона по службе после восстановления его во флоте. Он сразу же был назначен капитаном небольшого военного судна, затем сменил несколько фрегатов и в конце концов получил под начало целое соединение кораблей, с успехом осуществлявшее боевые действия против Франции в годы Семилетней войны.
Война эта, в ходе которой англичане захватили Канаду и заняли ключевые позиции в Индии, заложила основы будущего колониального могущества Великобритании. После окончания Семилетней войны Адмиралтейство спешно организовало новое кругосветное путешествие. Байрону было доверено командование экспедицией.
Снаряжение двух парусников «Дельфин» и «Тамар» велось с особой тщательностью, но в таком темпе, что работы не прекращались даже по воскресеньям. Проводились они в обстановке строжайшей секретности, так как плавание должно было носить, помимо всего прочего, экспериментальный характер: «Дельфину» выпала честь стать одним из первых, если не первым английским кораблем, днище которого покрыли медной обшивкой. Нововведение, скажем сразу, себя оправдало: «Дельфин» вернулся из трудного плавания в отличном состоянии, его подводная часть ничуть не пострадала от червей и других врагов дерева да и не была покрыта столь внушительным наростом из водорослей и ракушек, заметно снижавшим скорость. Единственное, что не очень устраивало моряков, – медная обшивка была новшеством, блестящим не только в переносном, но и в прямом смысле слова, и потому отпугивала рыбу, в чем экипаж «Дельфина» с прискорбием убедился в первые же дни своего путешествия.
