Патриотизм мужа в полной мере разделяла супруга Уильяма Уайльда, леди Франческа, выступавшая в печати со стихами и публицистическими статьями, которые подписывала красноречивым псевдонимом «Сперанца» (Надежда). Весна Народов, революционной волной прокатившаяся по Европе в 1848 году, побудила Сперанцу бросить клич молодежи с оружием в руках отвоевать свободу Ирландии. Английские власти начали судебное преследование редактора журнала, опубликовавшего этот мятежный призыв, а имя отважной «подстрекательницы» сразу стало известным на всю страну. Однако волнения были подавлены, и относительно обретения Ирландией независимости тогда на время вновь пришлось «оставить всякую надежду». Реминисценция из Данте тут представляется вполне уместной, поскольку Сперанца уверяла, будто создатель «Божественной комедии» – ее дальний предок, а ее девичья фамилия Элджи происходит непосредственно от Алигьери, претерпев столь разительные перемены в написании. Но если малоправдоподобно, что корни генеалогического древа Франчески Элджи уходят столь далеко, то не вызывает никаких сомнений ее близкое родство с другим писателем – прославившим себя романом «Мельмот Скиталец», – Чарлзом Робертом Мэтьюрином, которому она приходилась внучатой племянницей.
Страстная и поэтическая натура этой женщины проявилась и в том, как она нарекла своего младшего сына: Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс. Из столь пышной вереницы имен Уайльд пользовался впоследствии только первым.
Оскар и Фингал – герои знаменитых макферсоновских «Поэм Оссиана». Бесстрашный король Фингал – отец легендарного воина и «барда минувших времен» Оссиана, а «повелитель мечей» Оскар – его сын, то есть внук Фингала. Джеймс Макферсон предпринял свою грандиозную мистификацию во славу родной Шотландии, но при работе он пользовался преданиями и сагами, которые были сложены на территории «зеленого Эрина», как называли в старину Ирландию. Вот почему госпожа Уайльд выбрала из «Оссиана» своему сыну имена, напоминавшие о славе предков и как бы предрекавшие ему судьбу поэта.
Когда Оскару исполнилось одиннадцать лет, его отдали в ту же королевскую школу Портора, где учился его брат Уилли. Школа эта была основана в старом северо-ирландском городе Эннискиллен и пользовалась солидной репутацией.
Оскар открыл для себя там прелесть античного мира и упивался штудированием древнегреческих авторов. Так зародился тот культ «нового эллинизма», который будет позже исповедовать Уайльд и который виделся ему в гармонии личности, в торжестве преобразующего творческого духа над косной материей.
При окончании школы он получил высшее отличие за знания по классической филологии и право поступить стипендиатом в дублинский Тринити-колледж. За три года пребывания в колледже Оскар зарекомендовал себя одним из самых многообещающих студентов, постоянно выигрывал конкурсы на лучшее сочинение и был удостоен золотой медали за работу на заданную тему о фрагментах греческих комедиографов, что дало ему возможность продолжить образование в привилегированном Оксфордском университете.
Оксфорд открывает в его жизни новую главу. Он слушал лекции популярных профессоров Джона Рескина и Уолтера Патера (Пейтера), знатоков европейской живописи и зодчества, философии и поэзии, талантливых литераторов, чьи трактаты и публичные выступления никого не оставляли равнодушным, шокируя одних и вызывая безудержный восторг у других. Они далеко не во всем соглашались в своих оценках и теоретических воззрениях (так, Патер провозглашал художественным идеалом итальянский Ренессанс, тогда как Рескин предпочитал культуру средневековья и предшественников Рафаэля), но оба сходились в пылком романтическом протесте против пошлости капиталистической действительности, враждебной всему прекрасному. Эти два паладина Красоты в профессорских мантиях оказали большое воздействие на формирование вкусов и взглядов молодого Уайльда.
К оксфордскому периоду относятся его первые поэтические опыты. Он слагает стансы в память умершей на девятом году жизни сестры Изолы, пишет сонеты, навеянные путешествиями по Италии и Греции, которые предпринял во время каникул. Наиболее ранняя из его публикаций, появившаяся в 1875 году в дублинском студенческом журнале, – опять-таки дань увлечению античностью: это перевод хора дев-облаков из комедии Аристофана «Облака». Стихов у него вскоре набирается столько, что в 1881 году они выходят отдельным изданием. Уайльдовская поэзия той поры в значительной степени подражательна, в ней слышны отзвуки классиков и современников – Китса и Шелли, Суинберна и Данте Габриэля Россетти. Но наряду с этим проступают уже завораживающая сила воображения, изысканная декоративность и чеканность слога, способность к виртуозной стилизации, умение передавать тончайшие оттенки чувств, – все те качества, которые обусловили наивысшие триумфы его музы от «Сфинкса» (1884) до «Баллады Рэдингской тюрьмы».
«Я сделал свой выбор: я прожил свои стихи…» – писал Уайльд в лирическом «Цветке любви», и он действительно стремился внести в свою жизнь как можно больше поэзии, видя в ней, и вообще в искусстве, противоядие против отравленного жестоким практицизмом прозаического буржуазного уклада. В меру скромных средств, выделявшихся ему отцом, он начинает проявлять особую заботу о том, чтобы окружать себя красивыми вещами. Еще в его студенческом жилище, а потом и в лондонской квартире, снятой после окончания Оксфорда, появляются ковры, картины, занятные безделушки, книги в нарядных переплетах, изящный голубой фарфор. Он отпускает себе длинные волосы, тщательно следит за своей наружностью, экстравагантно одевается.
«Только поверхностные люди не судят по внешности», – считает Уайльд, и его внешний вид служит дерзким вызовом чопорному викторианскому обществу, в которое он вступал с решимостью бальзаковского Люсьена де Рюбампре. Он всегда придавал исключительное значение одежде, написал о ней несколько газетных статей (шутливо заявляя, что стать реформатором в этой области важнее, чем стать реформатором в религии) и – как уверяли его недоброжелатели – именно своей одеждой, а не стихами добился известности. Костюм, который помог начинающему поэту завоевать Лондон, выглядел следующим образом: короткая бархатная куртка, отороченная тесьмой, тончайшая шелковая рубашка с широким отложным воротником, мягкий зеленый галстук, штаны из атласной ткани до колен, черные чулки и лакированные туфли с пряжками. Дополнялся этот привлекавший всеобщее внимание наряд беретом, иногда – свободно ниспадавшим чайльдгарольдовским плащом, а также подсолнечником или лилией в руке.
В таком маскарадном облачении Уайльд отважно появлялся время от времени на людях, изрядно эпатируя великосветскую публику Однако он хотел не просто заставить говорить о себе, а помышлял о большем – о подлинной славе. Поэтому с кричащим одеянием вскоре настала пора распроститься, – на смену пришли безукоризненные сюртуки и фраки, и впредь он неизменно был «как dandy лондонский одет». Дело не ограничивалось внешним лоском – Уайльду присущ был тот внутренний дендизм байроновского толка, природу которого великолепно объяснил обожаемый им собрат по поэзии Шарль Бодлер: «Неразумно сводить дендизм к преувеличенному пристрастию к нарядам и внешней элегантности. Для истинного денди все эти материальные атрибуты – лишь символ аристократического превосходства его духа… Прежде всего это непреодолимое тяготение к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей… Как бы ни назывались эти люди – щеголями, франтами, светскими львами или денди, – все они сходны по своей сути. Все причастны к протесту и бунту, все воплощают в себе наилучшую сторону человеческой гордости – очень редкую в наши дни потребность сражаться с пошлостью и искоренять ее… Дендизм появляется преимущественно в переходные эпохи, когда демократия еще не достигла подлинного могущества, а аристократия лишь отчасти утратила достоинство и почву под ногами…»
[67].
