«Наверное, нас что-то объединяет, отче…» – замечает Санчо, обращаясь к монсеньору Кихоту. «У нас с вами много общего», – говорил священник своему антагонисту, полицейскому офицеру в «Силе и славе». Заметна явная «перекличка» гриновского романа начала 80-х годов (при всем его несомненном своеобразии) с некоторыми прежними книгами писателя. Такая перекличка проявляется, пожалуй, и при сопоставлении сцены исповеди, которую отец Кихот вынужден принять у гробовщика в уборной, с эпизодом вербовки Уормолда в секретные агенты, тоже происходившей в туалете («Наш человек в Гаване»).
С годами Грин не утратил вкуса к гротеску, фарсу, иронии, которые, впрочем, нередко отдают горечью. Да и гротескные, фарсовые ситуации часто служат ему увеличительным стеклом, помогающим показать трагические аспекты жизни. Вот и после необычной исповеди добрейший отец Кихот корит себя за то, что отделался от человека традиционной формулой отпущения грехов, а не оказал ему моральную помощь, и с тоской думает: неужели и над ним самим, когда придет его последний час, кто-то так же произнесет лишь избитую формулу…
Говоря о самых возвышенных вещах, писатель старательно избегает патетики. С бесстрашием подлинного мастера сопрягает он «высокое» и «низкое», грустное и веселое, философскую прозу с пародией – причем на роман не только рыцарский, но и плутовской. Сохраняется также приверженность его излюбленным художественным средствам постижения «сути дела» – парадоксу и диалогу.
«Истина в том виде, как она представляется отдельному человеку, всегда в значительной мере заблуждение, она столь же скрывает суть жизни, сколько ее обнаруживает. Именно те, кто придерживается иной истины, или, как нам кажется, быть может, опасной лжи, могут расширить наше ограниченное поле познания и пробудить нашу дремлющую совесть», – утверждал Р. Л. Стивенсон в статье «Книги, оказавшие на меня влияние».
Подтрунивая друг над другом, беззлобно споря между собой, проводя лихие аналогии (Торквемада – Сталин, Иуда – Троцкий), гриновские персонажи не отвергают с порога «иной истины», а стремятся понять ее. «Ты сомневаешься – значит, ты мыслишь; ты мыслишь – значит, ты существуешь», – перефразировал Декарта в романе «Туман» видный испанский философ и писатель, ректор древнего Саламанкского университета Мигель де Унамуно (1864–1936), имя которого упоминается на страницах книги Грина. И монсеньор Кихот приходит к заключению, что «сомнение может объединять людей, пожалуй, даже в большей мере, чем вера».
Устами своего героя Грин утверждает: сомнение – это не предательство. Отец Кихот убежден: там, где нет повода для сомнений, нет повода и для веры.
Он приходит в ужас от сна, в котором ему привиделось, будто распятый Христос, поддавшись дьявольскому искушению, воззвал к ангелам, и те помогли ему сойти с креста живым и невредимым, повергнув ниц своих мучителей. По мнению священника, подобный исход казни на Голгофе, всех бы убедивший в том, что Иисус – сын Божий, превратил бы мир в духовную пустыню, лишив людей возможности верить по велению сердца. Вот почему евангелию любви монсеньор Печального Образа отдает предпочтение перед евангелием устрашения.
Вместе с тем он твердо знает, что «когда речь идет о выборе между добром и злом, нейтральным человек быть не может». И, следуя этой заповеди, со смелостью, достойной своего предка, бросается пресечь богохульство при виде статуи Девы Марии, сплошь обклеенной денежными купюрами.
В монсеньоре Кихоте уживаются доброта святого и отвага воина, наивность ребенка и мудрость старика. Внутренняя диалогичность этого образа сочетается с общей диалогичностью романа. Известно, что героя книги Сервантеса, ее «двойной образ» составляют вместе Дон Кихот и Санчо Пайса, которые дополняют друг друга, придавая всему повествованию художественную естественность. Точно так же дело обстоит и у Грина. Энрике Санкас, которого его старый друг-священник называет Санчо, играет в романе не меньшую роль, чем сам монсеньор Кихот. Как завещано их литературными прототипами, Санчо в большей степени материалист, а отец Кихот – идеалист. Но не следует искать прямых и полных параллелей между героями Сервантеса и Грина. У Грина Санчо наделен не только практической смекалкой и преданностью. Бывший мэр Эль-Тобосо занимает примерно одинаковое с монсеньором Кихотом положение на социальной лестнице, в юности учился в Саламанке, «наполовину верил» и даже собирался сам стать священником. Так что он сносно ориентируется в вопросах религии, и это позволяет ему «на равных» вести беседы с «монсеньором поневоле», а иногда и неожиданно поддеть в споре отца Кихота, воспользовавшись остатками теологических знаний. Впрочем, в этих спорах взаимный такт никогда не разрешает им зайти слишком далеко. В свою очередь, отец Кихот терпимо относится к коммунистической «ереси» своего друга-мэра.
Отец Кихот и Санчо – не тупые догматики, они способны прислушаться к оценкам друг друга. Поэтому и возможен столь откровенный диалог между ними о далеком и недавнем прошлом, о событиях и политических деятелях современности. Поэтому и происходит по мере развития сюжета и неторопливого бега «Росинанта» не только «кихотизация» Санчо, но также «санчоизация» отца Кихота. Об этом выразительно свидетельствует приобретающая символическое значение одна из финальных сцен романа, когда умирающий монсеньор Кихот, находясь в сомнамбулическом состоянии, служит мессу (что ему строжайше запретил епископ) и причащает одному ему видимой облаткой Санчо, называя экс-мэра, как это принято среди коммунистов, «companero» – «товарищ».
Трогательно-наивный монсеньор Кихот исповедовал «евангелие любви», и тесное общение с ним не прошло бесследно для Санчо. Он остался таким же стойким марксистом, но неслучайно в заключительном аккорде романа звучит внушенная ему священником мысль о том, что ненависть умирает, а любовь продолжает жить, разрастаясь и крепнув.
Симпатии Грэма Грина откровенно на стороне тех, кто борется за свободу и справедливость. Поэтому так привлекательны для него сегодняшние наследники Дон Кихота с их жаждой защищать униженных и оскорбленных. Да и сам писатель похож на доблестного странствующего рыцаря – рыцаря литературы, сражающегося за высокие идеалы. Он прямо говорит: «Я бы чувствовал себя лично виноватым в каждом случае, если бы не выражал своего протеста против несправедливости…» И слово не расходится у Дэйна с делом. Даже перешагнув порог 85-летия, он сохраняет мощный гражданский темперамент.
Такой же, как Грэм Грин, неортодоксальный католик – французский ученый палеонтолог и мыслитель Пьер Тейяр де Шарден выразил в прологе к своему знаменитому философскому трактату «Феномен человека» мнение: «Существовать полнее – это все больше объединяться… Единство возрастает лишь на основе возрастания сознания, то есть видения… Стремиться видеть больше и лучше – это не каприз, не любопытство, не роскошь. Видеть или погибнуть. В такое положение поставлено таинственным даром существования все, что является составным элементом универсума. И таково же, следовательно, но на высшем уровне, положение человека…»
Грэм Дэйн постоянно стремится видеть больше и лучше, постигая «суть дела» и запечатлевая это в своих произведениях. Тем самым он содействует более полному существованию человечества, его объединению.
