Впервые достаточно близкое знакомство властей с Желябовым произошло на «процессе 193-х». Но и тогда ни публика, заполнившая тесный зал суда, ни адвокаты, ни обвинитель не обратили особого внимания на молодого человека, отсидевшего полгода в «одиночке» (другие сидели в ожидании суда и по два-три года). К тому же речей на процессе Андрей Иванович не произносил, да и «не по чину» ему еще было говорить от лица революционной России. За спиной у него осталась «студенческая история», пропаганда среди крестьян… Одним словом, обычная тогдашняя неблагонадежность, которая далеко не у всех молодых людей превращалась в неукротимую революционность.
Кое-кто бросался в оппозицию сломя и очертя голову; кто-то присоединялся к ней под влиянием духа времени, а то и из моды; кто-то готов был «поддерживать», но не лично участвовать; кто-то шел разрушать старое, а там – посмотрим; кто-то имел для этого чисто личные мотивы (скажем, Л. Мирский стрелял в генерала Дрентельна во многом потому, что его любимая девушка восхищалась террористами). С Желябовым все было иначе. Он не бросался, не присоединялся, не «поддерживал», он вживался в революционную среду основательно, ничего не принимая на веру, стараясь любые теоретические изыскания поверить личным опытом.
К 1879 г. Желябов стал убежденным народником со стажем, сторонником пропаганды социалистических идеалов в народе. Как же он оказался среди «политиков», более того, стал одним из их руководителей? Автоматическая (или механическая) перемена взглядов вслед за большинством и вера в необходимость их изменений – вещи совершенно разные. Первое может быть следствием легкомыслия, увлеченности или, наоборот, равнодушия; второе – выстрадано раздумьями, личным опытом, то есть является следствием той основательности в мыслях и действиях, которая и отличала Андрея Ивановича.
Именно она позволила ему почувствовать что-то беспомощное в разворачивавшихся спорах «политиков» и «деревенщиков». Безусловно, работа в деревне напоминала заколдованный круг: агитация – темнота крестьян – непонимание ими пропагандистов – арест – ссылка. Но и «политиков» ждала не лучшая перспектива: убийство чиновника того или иного ранга – арест – казнь – непонимание их жертвы народом. Расправа с предателями, агентами полиции, изуверами во власти – да, по-человечески Желябов это понимал. Но при чем здесь стратегия и тактика революционной борьбы, что это меняет в жизни народа и что в ней, этой жизни, надо прежде всего поменять? Работа в деревне, по его мнению, была настоятельно необходима, но надо было что-то сделать, чтобы общение с крестьянами сделалось более доступным и продуктивным.
Сама логика развития событий, обстановка в революционном лагере, судорожно-репрессивная политика правительства подталкивали Андрея Ивановича к мысли о необходимости цареубийства. В этот трудный, переломный для Желябова момент его и нашел Михаил Фроленко. Нашел и, скорее почувствовав, чем поняв, что происходит с товарищем, без колебаний пригласил того в Липецк, на тайный съезд землевольцев-«политиков». Присоединяясь к ним, Желябов в полном соответствии с собственными взглядами заявил, что он готов вступить в их ряды только ради единственной и последней казни, кладущей конец кровавому насилию и средневековому гнету в России (на тех же условиях в «Народную волю» влились и Перовская с Халтуриным).
С середины 1879 г. колесо нелегальных забот закружило Желябова и уже не отпускало вплоть до ареста. Два неполных года…Нагрузки на плечи членов ИК, тех трех десятков человек, которые отвечали за судьбу организации, легли нечеловеческие. Их тяжести не выдерживало даже богатырское здоровье Андрея Ивановича. Он, у которого раньше хватало сил, чтобы на ходу остановить пролетку с седоками, приподняв ее за заднюю ось, теперь от слабости начал падать в обмороки. К началу 1881 г. Желябов вообще оказался на грани физического и нервного истощения.
Вечером 1 марта 1881 г. он, арестованный 27 февраля, узнал о гибели императора и написал заявление прокурору судебной палаты с требованием приобщить его к «делу первомартовцев». В постскриптуме заявления было сказано: «Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две».
На судебном процессе Андрей Иванович стал его главной фигурой. Составители «Хроники социалистического движения в России» отмечали: «То был страшный Желябов, великий организатор новых покушений… Он обладал удивительной силой деятельности и не принадлежал к числу дрожащих и молчащих. Невозможно допустить, чтобы хоть тень раскаяния коснулась его сердца… На следствии и суде он выказал наибольшее присутствие духа и спокойное рассудительное хладнокровие… в тюрьме он чувствовал себя в нормальном состоянии и моментами проявлял веселость».
Председателем суда по «делу 1 марта» был назначен сенатор Э.Я. Фукс, сам же суд явился, скорее, судилищем. Из 47 свидетелей по делу «первомартовцев» 12 были городовыми, 11 офицерами и солдатами охраны императора, 7 дворниками, 6 домохозяйками и по одному: камер-пажом, инженер-генералом, петербургским полицмейстером, царским кучером и лейб-гвардии фельдшером. Правда, Фукс не решился, несмотря на требование Министерства юстиции, лишить Желябова слова. Зато он 39 раз прерывал его речь. Он пытался не дать Андрею Ивановичу коснуться принципиальной стороны дела, изложить теоретические воззрения народовольцев. Не давал Фукс говорить Желябову и тогда, когда тот надеялся объяснить свое отношение к событиям 1 марта, обрисовать деятельность радикалов до и во время них. Но тогда о чем же наш герой сумел сказать на суде?
Он сумел объяснить, против чего борется «Народная воля», указал на политическое и гражданское бесправие подданных. Рассказал он и о том, что его товарищи стали революционерами вовсе не из-за особенностей своей психики (как утверждал прокурор), а оттого, что иначе честному человеку нельзя бороться за счастье и прогресс своей страны. Сражаясь с придирками председателя суда, Желябов постарался показать, что задачей народовольцев было служение общему благу, просто понимание этого блага у них и у их судей является совершенно разным. А затем не без юмора прошелся по различным этажам здания, воздвигнутого обвинением.
Оно ставило ему в вину то, что при Андрее Ивановиче во время ареста нашли брошюру, написанную Н. Морозовым, и программу социалистов-федералистов. Подчеркнув, что эти «вещественные доказательства» сейчас находятся в руках прокурора, Желябов задал ему два вопроса: «Имею ли я основание и право сказать, что они суть плоды его убеждения, поэтому у него и находятся?»; «Неужели один лишь факт нахождения литографированной программы у меня свидетельствует о том, что это мое убеждение?».
Следом он посягнул на гораздо более серьезные положения обвинительного заключения. Суд отказался вызвать на свидетельское место А. Баранникова и Н. Колодкевича, заявив, что свидетелями не могут быть лица, которые преследуются за одно и то же деяние. В ответ Желябов поднял вопрос о показаниях Г. Гольденберга. Свидетельства сделавшегося предателем народника были важным, в некоторых случаях единственным источником пунктов обвинения не столько по делу «первомартовцев», сколько по недавно закончившимся процессам «16-ти» и «20-ти». Отказаться от показаний Гольденберга судьи не могли (это значило бы поставить под сомнение справедливость прежних приговоров, пять из которых были смертными). Сенаторам пришлось даже прервать судебное заседание для того, чтобы найти выход из тупика, в который их загнал обвиняемый. Не отыскав его, они попросту заявили, что Гольденберг «за смертью» находится в ином положении, нежели лица, указанные Желябовым.
