Однако Петр Каховский, распрощавшись с армией, на остатки жалования уехал за границу, где познакомился с новейшей европейской литературой и общественно-политическими идеями. Из-за отсутствия средств Петр Григорьевич вынужден был вскоре вернуться в Россию, тут и произошло событие, омрачившее его и так небогатую личную жизнь. В 1824 г. он горячо влюбился в Софью Михайловну Салтыкову, ответившую ему взаимностью. Никаких перспектив их отношения не имели, материальное положение Каховского не позволяло ему даже мечтать о женитьбе. Салтыкова вскоре утешилась, выйдя замуж за А.А. Дельвига, друга Пушкина с лицейских времен. Каховскому же оставалось переживать разлуку с ней и строить планы мести тем, кто был виноват во всех его несчастьях.
В конце 1824 – начале 1825 г. Петр Григорьевич вернулся в Петербург, который он покидал, надеясь утешиться вдали от любимой им женщины. Здесь старый знакомый Каховского К. Рылеев принял его в Северное общество, и новоиспеченный заговорщик с головой окунулся в деятельность северян. Правда, его мало интересовали споры декабристов вокруг программных документов, способа и цели выступления. Он жаждал деятельности, и чем ближе становился день восстания, тем внимательнее к нему присматривались руководители декабристов. Рано или поздно, но Рылеев стал вести с Каховским разговоры о необходимости для «дела» цареубийства, которое должно было обеспечить успех восстания.
Петр Григорьевич после некоторых размышлений согласился играть такую уникальную роль, и с ним был заключен своеобразный договор. В изложении Н. Бестужева «договор» выглядел следующим образом: «Мы сказали ему (Каховскому. – Л.Л.) на всякий случай, что с этой поры мы его не знаем и он нас не знает и чтобы делал свое дело, как умеет». Трудно сказать, как бы все повернулось, но за день-два до восстания то ли А. Бестужев, то ли Якубович растолковали Каховскому, что из него хотят сделать слепое орудие убийства. Петр Григорьевич рассвирепел (а может быть, и вздохнул с облегчением) и заявил Рылееву, что «он не ступенька для умников» и не желает быть отщепенцем, вынужденным после казни тирана покидать родину.
На Сенатской площади, когда рушился план восстания, разработанный Трубецким, Каховский жаждал наверстать упущенное, не хотел сознаваться даже себе в том, что восстание выдыхается, старался пресечь любую попытку властей повлиять на солдат, стоявших в каре. Петр Григорьевич действительно сделал все от него зависящее, чтобы восстание продолжалось и победило.
После ареста он попытался скрыть умысел на цареубийство, понимая, что одно это может привести его на эшафот. Каховский, видимо, очень хотел обмануться, уйти от реальности в привычный выдуманный мир, во всяком случае, Николаю I ни с кем не удавалось играть так успешно, как с ним. Здесь было все: и взволнованный рассказ декабриста о неурядицах в России, и уверения в том, что восставшие желали блага Отчизне, и умиленные слезы императора, и «искреннее» его огорчение от того, что он, Николай Павлович, ничего не знал о благородстве и патриотизме мятежников, и пожелание, чтобы Каховский откровенно написал о причинах восстания 14 декабря, и обещание Петра Григорьевича ничего не скрывать от монарха.
Само его письмо вряд ли доставило Николаю I какое-либо удовольствие. Оно содержит подробный, продуманный и страстно написанный анализ внутреннего положения страны. Красной нитью через него проходит следующая мысль: несовершенство закона, судопроизводства, антиобщественная деятельность чиновничества, несправедливо распределенные налоги, невнятная социальная политика правительства – все это истинные причины восстания 14 декабря. А заканчивалось письмо следующим пассажем: «Свобода, сей светоч ума, теплотвор жизни, была всегда и везде достоянием народов, вышедших из грубого невежества. И мы не можем жить подобно предкам нашим ни варварами, ни рабами».
Откровенность декабристов на следствии больнее всего била именно по Каховскому. Признания товарищей чем дальше, тем больше выводили его из себя. Иногда создается впечатление, что на следствии в нем жили два человека. Один считал, что в действиях для общей пользы не бывает ничего преступного. Другой боялся сознаться, что именно он является причиной смерти Милорадовича и Стюрлера. В конце концов, Каховский не выдерживает и в письмах в Следственную комиссию начинает униженно каяться в содеянном…
По результатам следствия для Николая I была составлена сводка показаний Петра Григорьевича. «По решительности его характера, – говорилось в ней, – он предназначался в случае переворота для нанесения удара покойному императору. Он оказывал особую деятельность и принял нескольких членов. На совещаниях перед возмущением 14 декабря предлагал действовать решительно и занять дворец ночью и вообще являлся неистовым и кровожадным… Вечером накануне возмущения поручено было ему убить ныне царствующего императора… По утру он был в гвардейском экипаже и возмущал нижних чинов, откуда явясь на площадь, присоединился к Московскому полку; там застрелил Милорадовича и полковника Стюрлера и ранил свитского офицера».
Составители этого документа, желавшие заклеймить и унизить декабриста, не подозревали, что на самом деле составляли эпитафию несчастному человеку, которого обстоятельства личной и общественной жизни толкали к страшным, но вполне объяснимым поступкам. Каховский, конечно, не был ни закоренелым злодеем, ни низким негодяем. «Курком восстания» беспричинно не становятся, но в данном случае своекорыстные или иные неприглядные мотивы лучше отбросить сразу.
Сергей Иванович Муравьев-Апостол
До поры до времени события не то чтобы обходили Сергея Ивановича стороной, скорее поворачивались к нему как-то боком. В 1820 г. он служил в Семеновском гвардейском полку и во время возмущения солдат удержал свою роту от бунта, для чего ночевал в казарме с гренадерами, отговаривая их от безрассудных поступков. Он участвовал в совещании-заговоре 1817 г. в Москве, Петербургском совещании 1820 г., но его голос в них почти неразличим. И вдруг с 1822 г. Муравьев-Апостол становится деятельнейшим членом Южного общества. Причем со своей программой действий, своим видением ситуации. Кратко их можно выразить так: «Не ждать удобных обстоятельств, а стараться возродить оные». То есть не надеяться на Петербург и северян, а начать восстание самим, на Украине. Дело доходит до того, что Пестель, авторитетный и хладнокровный стратег, начинает всерьез опасаться конкуренции со стороны ретивого полковника и вынужден считаться с ним.
На изменение поведения Муравьева-Апостола повлияли, вероятно, многие обстоятельства. Однако создается впечатление, что до поры ему не хватало какого-то «чуть-чуть». На юге он это «чуть-чуть» нашел в виде братства-дружбы с Михаилом Бестужевым-Рюминым. «Сергей Муравьев и Бестужев-Рюмин, – говорил на следствии Пестель, – составляют, так сказать, одного человека». Не надо забывать и о том, что добрый человек особенно опасен в гневе, а вызывает этот гнев чаще всего вопиющая несправедливость. Муравьев начинал как мирный реформатор, романтический правдоискатель. В результате Семеновский полк разогнан, сам он оказался в глуши, хотя не только не виноват перед правительством, но должен был бы получить от него награду. Выбор вырисовывался совершенно ясный: или смолчать и смириться, или ужесточить борьбу за правду. Сергей Иванович выбрал второе, тем более что его все сильнее угнетала неопределенность, возможность нанесения нового оскорбления со стороны властей.
