Подобной позой Николаю I удалось обмануть кое-кого из арестованных. Каховский, например, считал, что император помилует его, а Д. Завалишин вообще был уверен: «…что по раскрытию всего дела будет объявлена амнистия». Государь действительно обещал, что «удивит милосердием Россию и Европу». Но гораздо чаще случалось иное. В актерском запале, видимо не разобравшись в человеке, Николай заявил тому же Н. Бестужеву, что все в его императорской воле и он может простить декабриста. «Государь, – с сожалением посмотрел на него тот, – мы как раз и жалуемся, что император все может и для него нет закона».
Следственный комитет тоже придерживался изощренной тактики. Получив в свои руки материалы первых допросов, он имел возможность оказывать сильное давление на арестованных. Ведь еще до начала работы Комитета выявились состав и структура тайных обществ, их цели и задачи, нащупывались связи с лицами, не являвшимися членами организаций, но сочувствовавших им. Иными словами, следствие получило возможность, что называется, припереть к стенке каждого допрашиваемого показаниями его же товарищей или обманывать их своей мнимой осведомленностью по делу.
В результате Трубецкой назвал фамилии 79 членов тайного общества, Оболенский – 71, Бурцов – 67, Пестель – 17 и т. д. Уже в начале января 1826 г. Чернышев смог доложить Николаю I об истории создания и деятельности декабристских организаций, о том, как и почему сменяли друг друга Союз спасения, Союз благоденствия, Северное и Южное общества, и имена главных «зачинщиков». После ряда совещаний с императором Следственный комитет решил сосредоточить свое внимание на выяснении следующих вопросов: расследование заграничных влияний и связей декабристов; расследование связей их с польскими революционерами; кавказские и малороссийские тайные общества; причастность к заговору Сперанского, Мордвинова и некоторых других лиц; вопрос о замыслах и планах цареубийства.
Анализируя перечень проблем, интересовавших следствие, можно заметить, что его мало занимали причины возникновения декабризма как политического течения, не собиралось оно углубляться и в историю создания тайных обществ и их внутренней жизни. Будущие исследователи могли только пожалеть об этом, ведь следователи имели полную возможность узнать ответы на столь важные вопросы из первых рук, но… Как бы то ни было, к лету 1826 г. Следственный комитет сумел в основном выяснить то, что интересовало его и нового хозяина Зимнего дворца.
В свое время академик М.В. Нечкина предложила свое решение проблемы «странного» поведения наших героев перед членами Следственного комитета. «Хрупкая дворянская революционность, – писала она, – легко надламывалась перед лицом победы царизма, общего разгрома движения, полной гибели планов и массовых арестов участников». Ключевое слово в этой оценке, конечно, «дворянская», т. е. социально незрелая, неустойчивая, легко оборачивающаяся либерализмом, а то и возвращением к признанию незыблемости монархического строя. Слово «дворянская» действительно является в данном случае центральным, но вовсе не в том смысле, который придавала ему Милица Васильевна.
Романтическое, как уже говорилось, по своему характеру и мироощущению движение декабристов делало их на следствии почти беззащитными в двояком плане. Во-первых, у многих из них чувство гражданской ответственности и дворянской чести перед лицом Следственного комитета проявилось в служебном чинопочитании, привычке повиноваться старшим по званию, тем более – монарху. Во-вторых (и это более важно), те же чувства заставляли другую часть прогрессистов быть откровенными с властями, поскольку гражданская ответственность подразумевала необходимость отвечать за свои действия, чем бы ни грозила расплата за них. Кодекс же дворянской чести в понимании декабристов требовал не только самим не прятаться за спины других, но и не выгораживать этих «других». Ведь дело, ради которого они подняли восстание, не терпело не только лжи, но и никакой маскировки целей выступления радикалов, никакого флера, мешающего ясно видеть их всей России.
К тому же от революционеров последующих десятилетий декабристов отличало особое отношение к верховной власти. Они были гораздо ближе к ней, чем народники, марксисты или эсеры, а потому ощущали не только гнет трона, но и его полумистическое очарование. Их преемникам власть представлялась далекой и грубой силой, которая угнетала страну, подобно чужеземному захватчику. Поэтому они и боролись с ней, не зная сомнений и не ожидая благодеяний «сверху». Перед лицом следователей и судей они вели себя как перед заклятыми врагами, в схватке с которыми все средства хороши. Декабристы же относились к происходившему с ними во многом иначе.
Чтобы понять, что заставило декабристов раскрыть свои карты, вести себя перед Следственной комиссией именно так, а не иначе, следует внимательно приглядеться к тем обстоятельствам, в которых были сделаны признания радикалов. Вряд ли нам удастся нащупать одну-две причины, объясняющие случившееся, скорее, можно говорить о целом комплексе таких причин, тем более что некоторые декабристы сдались далеко не сразу и защищались зачастую весьма изобретательно.
Поговорим прежде всего о том, что именно столкнулось во время следствия. Силы кажутся совершенно неравными. С одной стороны, стоял вековой опыт властей в деле дознания и сыска, с другой – абсолютная неопытность революционеров, еще не выработавших единых правил поведения на следствии и в суде. К тому же данный тип радикалов (дворянские революционеры) совершенно не был подготовлен, вернее, приспособлен к борьбе с царизмом, с государственной системой один на один, в мертвящей тишине крепостных казематов, перед лицом равнодушно-враждебных членов Следственной комиссии.
Заключение в тюремно-бюрократический вакуум, отсутствие заинтересованных слушателей довольно быстро привели к увяданию романтического воодушевления декабристов и возрождению у них тех норм морали и поведения, которые они вроде бы уже изжили. Речь идет о долге офицера перед старшими по званию, слепом подчинении их приказам, верности букве присяги, а не ее духу, о чести дворянина в старом понимании этого слова. Естественно, все это вносило раскол и дискомфорт в души революционеров, заставляло их метаться, терять почву под ногами.
Способствовали признаниям арестованных и постоянные угрозы следователей применить к ним пытки. О таких угрозах в своих воспоминаниях рассказали Розен, Лорер, Митьков, Андреевич, Цебриков, Борисов. И.Д. Якушкин впоследствии признался: «Угрозы пытки в первый раз смутили меня». Пытки, как таковые, к декабристам, правда, не применялись, но их с успехом заменили ручные и ножные кандалы, в которые периодически заковывали подследственных.
Длительное (от двух до четырех месяцев) содержание в кандалах сломило Андреевича, Оболенского, Якубовича, Семенова, Волконского. Добавим к этому лишение сна, темноту и сырость казематов (из казематов Петропавловской крепости ежедневно вычерпывали по 20 тазов воды), а также то, что в таком положении декабристы находились в течение полугода. После всего сказанного мы в полной мере можем оценить справедливость слов Н.В. Басаргина, который писал: «Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим порог каземата».
