Иными словами, собственно восстание 14 декабря не было поддержано ни одним из слоев российского общества, более того, сама идея такого выступления не получила одобрения со стороны близких декабристам по духу и образу мыслей людей: П. Вяземского, А. Грибоедова, П. Киселева. А. Ермолова, Д. Давыдова и др. В их глазах декабристы-инсургенты оказались не серьезными общественными деятелями, а людьми, плохо обдумавшими свои действия и их последствия; романтиками и мечтателями, но не политиками. Для широких же слоев дворянства они и вовсе представлялись преступниками, разбойниками, подлецами, гнусными злодеями и прочее. Отношение к декабристам (во всяком случае, в столичных кругах) начало меняться, когда из инсургентов они превратились в подследственных, и окончательно переломилось после вынесения им приговора.
Вяземский и Карамзин, Мордвинов и Сперанский, Пушкин и Чаадаев, не одобряя методов действия декабристов, не могли приветствовать их казни и ссылки. Именно следствие и приговор заставили думающую часть русского общества сделать акцент не на самом выступлении 14 декабря, а на его причинах и уроках. По свидетельству агента III отделения: «Казнь заставила… многих, особливо женщин, кричать: “Какой ужас! И с такою стремительностью!”» Не менее эмоционально воспринял гибель пятерых декабристов Вяземский. «Для меня Россия, – писал он, – теперь опоганена, окровавлена; мне в ней душно, нестерпимо… Я не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни!..» Даже принц Евгений Вюртембергский считал, что государю следовало бы сказать восставшим: «Я исполню то, что было бы сделано императором Александром. Я прощаю вас. Удалитесь! Вы не достойны России! Не переступайте более ее пределов». Переход декабристов из разряда заговорщиков на положение «сирых и убогих» кардинальнейшим образом повлиял на отношение к ним общества.
Одновременно пришло время немногочисленных, но глубоких и интересных оценок происшедшего. Чаще всего они встречаются в письмах и дневниках современников событий. Не раз упоминавшийся нами Вяземский весной 1826 г. писал Жуковскому: «… выход на Сенатскую площадь – естественная реакция людей, которых власти стремятся довести до судорог. И если судить декабристов, то перед тем же судом в роли обвиняемого должно предстать и самодержавие». С данным утверждением можно соглашаться или не соглашаться, но совершенно понятно, что внимательные наблюдатели отказались воспринимать 14 декабря лишь как «злодейское покушение на жизнь императора». Более того, в начале 1826 г. Николай I услышал от Н.М. Карамзина грозные и пророческие слова: «Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века». Слова историка звучали грозно потому, что ситуация для Зимнего дворца складывалась не слишком благоприятная. Мало того что, осуждая декабристов, он вольно или невольно осуждал многие намерения александровского царствования, но еще, оказывается, пытался безоглядно осудить и свой век, не отделяя благо, которое он нес, от его заблуждений и преступлений.
А.Х. Бенкендорф в свое время писал о том, что дворянство не поддержало декабристов, так как личные интересы большинства представителей первого сословия оказались сильнее. Он был прав и не прав одновременно. Дворянство, в массе своей, действительно не оказало ни активной, ни пассивной поддержки попытке декабрьского переворота. Однако к самим декабристам проявило явное сочувствие. Уже то, что с 1827 г. в печати появляются произведения Рылеева, А. Бестужева, Кюхельбекера, Одоевского (публиковавшиеся, естественно, под псевдонимами), свидетельствует об этом. Известны случаи, когда люди давали краткий приют декабристам, бежавшим с Сенатской площади, снабжали их штатским платьем и деньгами. Если же оценивать последствия разгрома декабристов в целом, то, во-первых, следует прислушаться к мнению А.И. Герцена.
«Тон общества, – писал он, – менялся наглядно, быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, друзьях… Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бесплатно». Во-вторых, дело не только в нравственном аспекте происшедшего. Пользуясь выражением А.С. Пушкина, правительство и после 14 декабря оставалось единственным европейцем в России. «И сколь бы грубо и цинично оно ни было, – писал поэт, – от него одного зависело бы стать во сто крат хуже».
Иными словами, восстание декабристов дискредитировало в глазах общества идеи либерализма, лишило Россию, пусть и на время, существования стихийного оппозиционного мнения. Как это ни печально, оно способствовало усилению в российской монархии черт восточной деспотии, которая, хотя и приняла европейские формы, стала, по словам маркиза де Кюстина, посетившего Россию в 1839 г., «еще опаснее». Диалог с властью на языке мятежей и восстаний отнюдь не смягчает эту власть, не делает ее более цивилизованной. Он ведет к радикализации общественного движения, к росту социально-политических антагонизмов, то есть к увеличению степени непредсказуемости будущих столкновений власти и общества. Странно было бы упрекать за это одних декабристов, перед судом истории (прав Вяземский) они должны предстать вместе с самодержавием, и каждая из сторон обязана получить по заслугам.
Эскизы к портретам
Иван Иванович Сухинов
Встречаются натуры, поглощенные одной-единственной идеей, а потому совершенно неукротимые. Иван Иванович Сухинов был как раз из их числа. Уже в ходе восстания Черниговского полка он пользовался среди восставших не меньшим авторитетом, чем Сергей Муравьев-Апостол. Представить его на поселении или отбывающим долгие годы в тюремной камере совершенно невозможно, не того склада была эта личность. Он и сам старался избежать подобного исхода. Скрываясь после разгрома Черниговского полка, Сухинов дважды пытался застрелиться, но оба раза пистолеты давали осечку.
Судили Сухинова и двух его товарищей по несчастью, Соловьева и Мозалевского, в Могилеве в марте 1826 г. Суд приговорил их к смертной казни, и три с половиной месяца осужденные ждали четвертования. В конце концов, Николай I заменил им смертную казнь вечной каторгой. В отличие от других декабристов, трое черниговцев шли на каторгу пешком, в кандалах, прикованные к железному пруту вместе с убийцами и ворами. Причем во время перехода Сухинов ни разу не присел на телегу, пройдя пешком от Киева до Нерчинска.
В феврале 1828 г. осужденные достигли Читы. Здесь, в пересылочной тюрьме их навестили Трубецкая, Волконская и Муравьева. Женщины передали товарищам деньги, попытались ободрить их. Что касается Сухинова, это было совершенно излишним. Его буквально трясло от ярости и жажды мщения. По воспоминаниям декабристок, перед глазами Ивана Ивановича постоянно стоял Сергей Муравьев-Апостол и его казнь.
«Это все он… – скрежетал зубами Сухинов, – его величество… будь он проклят! Он будет мучить наше отечество… Этого нельзя допустить!». Женщины пытались успокоить декабриста, советовали подождать, осмотреться, но все было напрасно. Прощаясь с ними, Сухинов пообещал: «Я подниму Сибирь… и тогда он ответит мне!» Как показало дальнейшее, это были не пустые слова. В марте 1828 г. осужденные черниговцы добрались до Большого Нерчинского завода, находящегося в 20 верстах от границы с Китаем. От Киева они шли 1 год, 6 месяцев и 11 дней.
