Действительно, все шло, как встарь. Не успел С.П. Трубецкой прибыть в Москву, а агенты уже донесли начальству о том, что он и Волконский позволяют себе «…входить в самые неприличные разговоры о существующем порядке вещей». Петр Андреевич Вяземский, давно разошедшийся с товарищами 1820-х годов, распрощавшийся и с собственными тогдашними взглядами, после нескольких встреч с декабристами раздраженно бросил: «Ни в одном из них нет и тени раскаяния и сознания, что они затеяли дело безумное, не говорю уже преступное… Они увековечились и окостенели в 14 декабря». Нет, было что-то, если не магическое, то притягательное в цифре – 14 декабря.
Выслушаем и противоположную оценке Вяземского точку зрения. «Довелось мне видеть, – вспоминал Л.Н. Толстой, – возвращенных из Сибири декабристов, и я знал их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всякими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем было и помянуть свою жизнь».
Это не просто приговор российской действительности 1830—1840-х гг. Льву Николаевичу Толстому, как всегда, удалось подметить то главное, что иллюстрировал случай с декабристами. Жандармский генерал Перфильев был абсолютно не прав: 30-летнее отсутствие декабристов, конечно, наложило на них особый отпечаток. Состоял он в том, что эти люди, окостеневшие, по словам Вяземского, в 14 декабря, оказались готовыми к переменам, происходившим в России в конце 1850-х гг. Они были более терпимы и к разночинной демократии, которая начинала определять в то время общественную жизнь страны (хотя сама эта демократия не всегда казалась декабристам такой уж демократичной), нежели многие прежние их товарищи.
Иными словами, они были более живыми, чуткими, гибкими, чем их сверстники, добровольно или из-под палки служившие Николаю I. Утопия николаевского режима, искалечившая души двух поколений российских людей, забросив революционеров в Сибирь, обошла их стороной, больно зацепила, но не изувечила. Осудившая их власть коснулась наших героев лишь своей карательной дланью, и они, естественно, сопротивлялись ей, как могли. Николаевская действительность не сумела развратить декабристов идейно, купить их совесть или испачкать их руки. Те, кто выжил и вернулся, быстро доказали это.
Дворянские радикалы были и остались отрядом единомышленников, хотя возвращение в Россию проходило у них по-разному. Трубецкой, оставив свою библиотеку Восточно-Сибирскому отделу Русского географического общества и Иркутскому девичьему институту, поспешил в Киев, к замужней дочери. В свои 67 лет он вел в Киеве очень деятельный образ жизни: переписывался с друзьями, родными, возобновил работу над своими записками, готовил замечания и рецензии на воспоминания товарищей. Переписывался Трубецкой и с И.А. Гончаровым, с которым познакомился и подружился в Иркутске, куда писатель заехал после воспетого им позже путешествия на фрегате «Паллада». Через своего зятя Н.Д. Свербеева, который в 1858 г. побывал в Лондоне, Сергей Петрович установил связь с А.И. Герценом.
Совсем иначе выглядело возвращение домой В.И. Штейнгейля. Радости оно ему не принесло, поскольку в доме сына Вячеслава (инспектора Александровского лицея) он оказался чужим человеком. Еще в Сибири Владимир Иванович уничтожил свои записки – сын, навестивший там отца, их не понял и счел опасными для своей карьеры. Прошедшие с того времени годы ничего не изменили – В.В. Штейнгейль считал жизнь отца растраченной впустую, «злополучной». Чтобы избежать восторженной встречи старого декабриста учащейся молодежью, он привез его в свой дом поздней ночью, тайком. Да и хоронил отца тайно, без публичного объявления о смерти. Видимо, полученные на похороны от правительства 541 руб. 50 коп. обязывали инспектора «соблюдать приличия».
Все это не значит, будто В.И. Штейнгейль после возвращения в Россию погряз в семейных неурядицах. Нет, как и другие его товарищи, он пером продолжал затянувшуюся войну с правительством. 1 февраля 1858 г. Штейнгейль просит жандармское начальство снять с декабристов «остаток кары». В.А. Долгорукову поручено «пристращать Штейнгейля нотациею». Но нотации на старых мятежников не действовали, вернее, подвигали их на новые прошения. В конце этого же года декабрист обратился непосредственно к императору и добился того, что с некоторых его товарищей сняли полицейский надзор, кроме того, им разрешили проживать в столицах.
Владимир Иванович тоже был связан с герценовским «Колоколом». Ничего странного в этом нет, недаром он называл ближайшего сотрудника Чернышевского Н.А. Серно-Соловьевича «внуком по духу»… Как бы ни были различны частные обстоятельства жизни вернувшихся декабристов, общего в их поведении было гораздо больше. Прежде всего, они жадно набросились на новинки русской и европейской литературы и публицистики. Завели личные знакомства с Некрасовым, Аксаковыми, Гончаровым, Кавелиным, Салтыковым-Щедриным и, конечно, с Герценом, деятельность которого считали необычайно важной для России.
По крайней мере, восемь декабристов были связаны с Вольной русской типографией в Лондоне. Они печатали в ней исторические работы («Записка о происхождении Павла I» А.Ф. Бригена, труды Лунина), воспоминания и отрывки из мемуаров (Пущин, Якушкин, Цебриков). А. Поджио гостил у Герцена в Лондоне и в своих работах называл себя сторонником крестьянской революции. В 1860 г. знаменитый М.А. Бакунин, отец русского анархизма, встречался в Сибири с В.Ф. Раевским и записал: «По всему образу мыслей он демократ и социалист».
Не будем преувеличивать, далеко не все декабристы приветствовали идею крестьянской революции. Проблема «управляемости» народных масс, направления их энергии не к бунту, а к строительству новой России, оставалась и в 1850—1860-х гг. не только необычайно актуальной, но и самой сложной. Однако все без исключения декабристы активно участвовали в решении крестьянского вопроса в стране во второй половине 1850-х гг. Этот вопрос являлся экономической и социально-политической проблемой номер один. От его успешного решения зависело будущее России, и наши герои отлично это понимали.
Декабристы, так или иначе, были связаны с подготовкой и проведением крестьянской реформы 1861 г. Известны проекты освобождения крепостных А.Е. Розена и М.А. Назимова, адреса дворянства императору, подготовленные по инициативе и при участии А.Н. Муравьева, П.Н. Свистунова, М.И. Муравьева-Апостола, Е.П. Оболенского. Еще четверо их товарищей служили мировыми посредниками, стояли у истоков Крестьянского банка, открывали школы для крестьянских детей. Весьма критически отнеслись старые революционеры к Манифесту и Положению 19 февраля 1861 г. Условия освобождения крестьян, предложенные правительством, их явно не устроили.
Все же главным делом жизни вернувшихся декабристов стал правдивый рассказ о своем движении, о восстании на Сенатской площади и на Украине. Нельзя было позволить, чтобы Донесение Следственной комиссии, где отражалась официальная версия событий и искажалось их реальное течение, стало единственным рассказом о первом политическом выступлении в России. По свидетельству Д.И. Завалишина, замысел коллективной истории 14 декабря возник еще в Читинской тюрьме в 1828 г. Многие из декабристов уже тогда начали писать мемуары, но эти записи, к сожалению, до нас не дошли. Позже работа над воспоминаниями продолжалась. Сегодня любой человек, даже не занимающийся историей декабризма, слышал об этих записках. Историки же просто не могут обойтись без работ П. Анненкова, М. и Н. Бестужевых, Н. Басаргина, Г. Батенькова, А. Беляева, А. Бригена, М. и С. Волконских, И. Горбачевского, Д. Завалишина, Н. Лорера, М. Лунина, А. Муравьева, М. Муравьева-Апостола, М. Назимова, А. и И. Поджио, В. Раевского, С. Трубецкого. Боюсь, что утомил читателя перечнем фамилий, но упомянуты далеко не все мемуаристы-революционеры первой четверти XIX в.
