Обнародование воспоминаний декабристов оказалось делом отнюдь не простым. Скажем, с «Записками» А.Е. Розена произошла совершенно детективная история. В 1869 г. они сначала выходят в Германии и во Франции, подборка из них появляется также в Англии. В том же году они отпечатаны в России, но арестованы в типографии обер-полицмейстером Петербурга по распоряжению Александра II. Правда, когда через год вскрыли опечатанный типографский склад, там, вместо 2 тысяч экземпляров, оставалось штук 10 книг. Так или иначе, в отрывках, искореженные цензурой воспоминания декабристов доходили до читателя. И в этом огромная заслуга двух журналов, двух издателей: «Русского архива» и «Русской старины»; П.И. Бартенева и М.И. Семевского.
Время не щадило декабристов. «Ряды наши редеют, – сетовал С.П. Трубецкой. – Смерть косит и здесь, и в Сибири». Особенно несчастливыми выдались конец 1850-х – начало 1860-х гг., когда умерли: Якушкин, Пущин, Басаргин, М. Нарышкин, Штейнгейль. Но и сама смерть декабристов зачастую становилась общественным событием, то есть продолжением их борьбы.
Жандармский полковник Воейков, успокаивая начальство, докладывал, что похороны Трубецкого в 1860 г. в Москве прошли спокойно. Какое там! Они вылились в настоящую политическую демонстрацию. Была вызвана рота солдат, которая сопровождала процессию на кладбище (даже в могилу Трубецкого провожали под конвоем). Около сотни студентов, участвовавших в похоронах, 7 верст несли гроб на руках. После Трубецкого хоронить декабристов с охраной стало для правительства, видимо, хорошим тоном. На похороны Басаргина начальство прислало переодетого квартального и четырех жандармов. К тому же у родственников покойного тайная полиция произвела тщательный обыск. Декабристы и через 35 лет после своего восстания оставались для прогрессивной России символом свободомыслия. Они сумели передать гражданские идеалы своего движения следующему поколению революционеров. К сожалению, многим и многим из последних не хватило ни осмотрительности, ни духовной зрелости декабристов, ни их этико-политических сомнений; но мужество дворянских революционеров, их энергия передались молодежи, будто по наследству.
«Избранный мною путь, – писал 70-летний С.Г. Волконский, – привел меня в Верховный уголовный суд, в Сибирь, в каторжную работу и к тридцатилетней жизни в ссылке, и тем не менее ни от одного слова своего и сейчас не откажусь». Под этим простым и гордым заявлением с удовольствием подписался бы отнюдь не один Сергей Григорьевич.
Эскизы к портретам
Иван Иванович Пущин
Иногда приходит в голову мысль: почему, когда речь заходит о декабристах, многие и сегодня вспоминают прежде всего имя Пущина? Ну, друг Пушкина, ну, активный участник восстания 14 декабря, но ведь он не совершал ничего запоминающегося, выделяющего его из числа других декабристов. Не был лидером тайных обществ, не выказывал задатков крупного государственного деятеля, ничем особым не отметился на поприще литературы или науки. Так почему же Пущин?!
Конечно, немалую роль в этом сыграло беспредельное обаяние его личности. Он очаровывал всех, кто встречался с ним, начиная с юношеских лет, с лицея. Даже Н.И. Греч, человек суховатый и революционерам, скажем мягко, не симпатизирующий, писал: «Иван Иванович Пущин… благородный молодой человек, истинный филантроп, покровитель бедных, гонитель неправды…»
Ссыльные поляки, боготворившие всех декабристов, выделяли именно Пущина, называя его «бриллиантом» среди них.
Значит, дело не только в личном обаянии и дружбе с Пушкиным. У Ивана Ивановича был человеческий талант, который, как и любой талант, редкость. Он заключался всего-навсего в доброте и надежности – в любые времена эти качества ценятся особо, ведь в жизни не так уж часто встречаются по-настоящему добрые и надежные люди. В начале 1825 г. Пущин, невзирая на грозившие ему неприятности, посетил в Михайловском опального Пушкина. И позже ни время, ни обстоятельства не могли изменить этого человека. Он переживал чужие беды, обиды, горе острее, чем свои. Может быть, поэтому Пущин и был притягателен для самых разных людей, которые в критические минуты искали у него поддержку. А.Е. Розен вспоминал, что даже перед объявлением приговора декабристам вокруг Пущина, который был по обыкновению весел, хохотал целый кружок товарищей.
В лицее однокашники прозвали Пущина «Большой Жанно» за его рост и стать. В Сибири товарищи по несчастью нашли ему другое имя – «Маремьяна», идущее от пословицы: «Маремьяна-старица обо всех печалится». Имя настолько прижилось, что Иван Иванович даже произвел от него глагол – «маремьянствовать», то есть оказывать кому-то помощь. Вот этим самым маремьянствованием он и занимался в последние 30 лет своей жизни.
В Сибирь, где начались его испытания «каторжными норами», Пущин попал в 1828 г., после того, как более года провел в Шлиссельбургской крепости (аукнулись его игры со Следственной комиссией). В Читинском остроге, куда он угодил по воле начальства, кандалы с декабристов были сняты только в августе 1828 г., и после этого мало-помалу начала налаживаться жизнь каторжников.
У них возникло артельное хозяйство, выработался устав, согласно которому избирались: хозяин, закупщик, огородник, комиссия для контроля за расходованием артельных средств. Деньги в кассу вносили главным образом имущие декабристы, чтобы облегчить жизнь товарищей, не получавших помощи от родных. Хранителем этой артели, ее душой стал Пущин.
Ялуторовская жительница О.Н. Балакирева вспоминала: «Пущин был очень отзывчив к чужим нуждам, чем часто злоупотребляли. Он почти всегда раздавал просящим все имеющиеся у него деньги и сам оставался без гроша…» Это, безусловно, печально, но что поделаешь – совершенно другие были у человека радости. Вот, скажем, в том же 1828 г. А.Г. Муравьева передала ему послание Пушкина, чем доставила Ивану Ивановичу истинное наслаждение:
Мой первый друг, мой друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
Когда декабристы вышли на поселение, деятельность Пущина стала еще более разнообразной. Артель распалась, но многие товарищи продолжали нуждаться. Помогать им стало труднее, для этого приходилось связываться с различными городами и весями Восточной Сибири. Однако Иван Иванович поддерживал переписку практически со всеми декабристами-поселенцами. Сейчас выявлена целая библиотека пущинских «добрых листков», около 1000 штук. Только у П.Н. Свистунова хранились три тома пущинских писем. Когда декабристам надо было разузнать о ком-то из товарищей, они обращались к своей «Маремьяне», и та их не подводила.
Е.И. Якушкин, сын декабриста, познакомился с Пущиным в 1850 г., во время приезда к отцу. «В Сибири, – писал он, – я думаю, нет человека, который бы не знал Ивана Ивановича хоть по имени». Пущин ничего сверхъестественного действительно не совершал, просто заботился о друзьях и окружающих, как мог: высылал деньги семьям умерших, помогал их детям. Он редактировал записки М. Фонвизина по крестьянскому вопросу, искал возможность переправить их в Россию. То же самое происходило с переводом П. Бобрищевым-Пушкиным философских сочинений Паскаля.
