Очень трудно пришлось Петру Николаевичу поначалу и в Сибири. Резкий переход от богатства к нищете, от знатности к каторжному бесправию привел к тому, что он стал на глазах опускаться. Трудно сказать, что случилось бы со Свистуновым, если бы не «каторжная академия» и не поддержка товарищей. Его настоящее образование началось и закончилось в Петровском заводе, где он ежедневно общался с умными, высокообразованными и нравственно чистыми людьми. Те понятия и знания, которые Свистунов получил в Сибири, он сохранил на всю жизнь.
К началу 1830-х гг. Петр Николаевич ничем не напоминал обреченного, опустившегося человека. По свидетельству очевидцев: «…Свистунов был… замечательно умный человек; у него в характере было много веселого…что делало его необыкновенно приятным в обществе. Он воодушевлял… ум у него был серьезный; непоколебимая честность, постоянство… привлекали к нему много друзей». При переходе в Петровский завод, во время 600-верстного пути декабристы пели «Марсельезу», «Отечество наше страдает», русские народные песни, а дирижировал их хором Свистунов.
После амнистии Петр Николаевич выехал сначала в Нижний Новгород, где губернаторствовал А.Н. Муравьев. Они не были раньше знакомы, но сразу приглянулись друг другу. Это немудрено, оба готовились к одному делу – борьбе за освобождение крестьян. Для Свистунова кульминация этой борьбы пришлась на время, когда он жил в Калуге. Здесь подобралась неплохая компания «эмансипаторов»: Е.П. Оболенский, сам Свистунов, петрашевец Н.С. Кашкин, единомышленник Чернышевского Н.А. Серно-Соловьевич, один из авторов «Козьмы Пруткова» А.М. Жемчужников и губернатор-антикрепостник В.А. Арцимович.
Матвей Муравьев-Апостол сообщал друзьям: «Свистунов и Кашкин закабалили себя на обязательную работу уже не по 3 дня в неделю, а, кажется, по 30 часов в сутки». Дебаты в калужском губернском комитете по крестьянскому делу шли достаточно бурно, «эмансипаторы» старались как можно более облегчить участь крестьян. Подобно деяниям А.Н. Муравьева, вершиной успехов Свистунова была схватка с местным «мастодонтом» С.И. Мальцевым. Этот земельный магнат предлагал добиваться послушания крестьян силой оружия. В ответ Петр Николаевич потребовал взять калужское имение Мальцева в опеку. В результате помещик и его единомышленники предпочли выехать из губернии и переждать «грозу» в столичном далеке.
Условия реформы 1861 г., а особенно отставка после нее реформаторов показали Свистунову, что дальнейшая борьба с ретроградами пока бесполезна. В 1863 г. он переехал в Москву, где вскоре начал одно из главных дел своей жизни – защиту в печати памяти декабристов и их движения. Свои статьи и рецензии Петр Николаевич писал, можно сказать, под одним девизом: «Для меня это святыня!» Трудность его положения заключалась в том, что к тому времени он остался практически единственным из когорты декабристов. Уже без поддержки товарищей ему пришлось доказывать, что: «Лишь пламенная любовь к Отечеству и желание возвеличить его, доставив ему блага свободы, могут объяснить готовность жертвовать собой и своей будущностью». Интересно, что в своих статьях Свистунов совершенно точно наметил направления будущего научного изучения движения декабристов: причины возникновения тайных обществ, деятельность их в течение 10 лет, «видоизменения обществ», превращение «обществ в заговор», изучение духа времени, подвигшего декабристов на выступление в 1825 г.
Этот маленький, сухой старик с белой бородой, одетый в серый костюм, до конца жизни оставался бойцом и притягивал к себе лучших людей России. В 1860-х гг. с Петром Николаевичем близко сошелся Л.Н. Толстой, работавший над романом о декабристах. Рассказ Свистунова о Лунине вставил в роман «Бесы» Ф.М. Достоевский. К нему часто ездили историки Бартенев и Семевский…
Умер Петр Николаевич в 1869 г., оставшись к тому времени последним из когорты деятелей 14 декабря.
Часть II
Народники
Слово, револьвер, бомба
Глава I
Шестидесятники девятнадцатого века
Блеск и нищета народнической интеллигенции
Общество русское притеснительнее правительства.
Т.Н. Грановский
Народничество достаточно часто считают специфически российским явлением, но с этим можно согласиться лишь отчасти. По большому счету, оно является одной из разновидностей популизма, характерного в свое время для США, Японии, Аргентины, а позже – для стран так называемого «третьего мира». Популизм в том или ином виде возникал в период модернизации этих стран, точнее тогда, когда противоречия модернизации проявлялись наиболее болезненно, принимая вид откровенной несправедливости: город начинал беззастенчиво эксплуатировать деревню, плоды модернизации доставались немногим «избранным», традиционная система рушилась, а буржуазные структуры еще не утвердились в полной мере. Необходимо также учитывать и социально-психологическую инерцию населения, которое не успевало, да и не могло успеть приспособиться к быстро меняющимся условиям существования. Не забудем и о сложности переоценки привычных ценностей, усиливавшей для людей психологический дискомфорт.
Популизм (а значит, и народничество) был призван амортизировать, облегчить для широких масс тяжесть пугающей новизны. В этих условиях многое зависело как от конкретных исторических условий, так и от того, насколько ответственно, с пониманием ситуации подойдут лидеры популизма к решению выдвинутых историей задач. Русское же народничество, являясь частью мирового общественно-политического движения, имело достаточно яркий национальный колорит. Во многом, на мой взгляд, данный колорит объясняется тем, что народничество в период своего зарождения и развития опиралось на нигилизм. Если пока совсем коротко, то суть нигилизма заключалась в том, что критика радикалами всего и вся в 1850-х – начале 1860-х гг. заставила мальчиков середины 1860-х – начала 1880-х гг. стыдиться и ненавидеть самодержавие так же, как десятилетием ранее их отцы и старшие братья стыдились и ненавидели крепостничество во всех его проявлениях.
Народничество расцвело в России в один из самых переломных моментов ее дореволюционного существования. 1860—1870-е гг. разворачивались под грохот и рокот великих реформ и под клики, то радостные, то протестующие, вызванные этими реформами. Причем сами преобразования 1860—1870-х гг. совершенно по-разному воспринимались властью, образованным обществом и народными массами. По мнению властей, наступало время устроения жизни всех слоев населения на новых основаниях, определенных свершавшимися преобразованиями. Что же это были за основания? На этот вопрос четко и внятно не могли, судя по всему, ответить ни Зимний дворец, ни правительство, ни общество. Не подлежало сомнению лишь одно – старый фундамент, если хотите, скелет империи был разрушен бесповоротно.
Ведь до 1861 г. буквально все сферы жизнедеятельности Российского государства: экономика, социальные отношения, государственное управление, культура – зиждились на крепостном праве. На смену этим по-варварски прочным, но отжившим свой век скрепам пришло нечто, ничем не напоминавшее точно распланированный и всесторонне рассчитанный проект. Его заменяла всего лишь надежда на то, что освобожденная энергия крестьян, предпринимателей – промышленников и торговцев, а также дворянства, вынужденного отныне заботиться о своем благополучии в новых условиях, придаст стране мощное ускорение. На бумаге, а также в умах государственных мужей все выглядело пусть и не слишком внятно, но достаточно логично и даже порой лучезарно.
