Утопия же не может и не должна быть понята как некое движение от одного этапа истории к другому. Она представляет собой желание выпрыгнуть из истории ради достижения некого идеала. Для веры в возможность такого прыжка необходима полная зачарованность теорией, придуманной в тиши кабинетов. Противостояние интеллигенции не только правительству, но и народу (который ее чаще всего не понимал, но от имени которого она выступала) приводило к тому, что, по словам Г.П. Федотова, для нее оказались характерны «идейность задач и беспочвенность идей». Причем и то и другое оказались поистине безграничными.
Перейдем от более или менее теоретических размышлений к фактической стороне дела. Эпоха великих реформ стала временем не только значимых перемен, но и периодом переломов, разрывов, непримиримых идеологических баталий, а затем и идейно окрашенных террористических актов. В эти годы разрыв между прошлым и будущим сделался, казалось бы, непреодолимым, а настоящее в умах радикальной молодежи не имело никакой связи ни с мрачным прошлым (в меньшей степени), ни тем более с прекрасным будущим. Неприглядность действительности абсолютно не способствовала воспитанию и развитию уравновешенного патриотизма у «передовой» разночинной интеллигенции. Ее созревание тесно переплеталось с усилением привычки ругать все отечественное, начиная, конечно же, с правительства и монарха.
У правительства, переживавшего не то чтобы кризис «верхов», но явный период разброда и шатаний, вполне объяснимый во время структурных реформ, не оказалось ни аргументов, ни внятной общей идеи, ни желания для того, чтобы всерьез полемизировать с радикальными воззрениями. Арестовать же всех радикалов скопом оно тоже не могло себе позволить, да это было невозможно и с чисто технической точки зрения. Начиналась эпоха не только критики всех прежних авторитетов, но и неверия во всякую власть. Над правительством насмехались и в разговорах, и в периодической печати. Самое печальное, что происходило это в тот самый момент, когда власть, проводившая реформы и от этого находившаяся в некотором разброде, как никогда нуждалась в поддержке образованного общества. Она даже была готова прислушаться к его мнению, но общество лишь оппонировало власти. Диалога сторон вновь не получилось, слишком по-разному обе стороны представляли себе будущее России.
Отметим и еще одно обстоятельство. Если раньше власть принципиально не желала разговаривать с подданными, требуя от них беспрекословного послушания, то теперь «молодая Россия» столь же принципиально не хотела иметь ничего общего с властью. Оно и неудивительно, поскольку властные структуры ориентировались на медленное, трудное врастание в новое, а радикалы – на скорейшее разрушение старого, включая в старое и то «здание реформ», что возводилось правительством в 1860-х гг. Ведущий лозунг правительственной идеологии: «Православие, самодержавие, народность» – заменялся в головах радикалов новым: «Наука, республика, общинные крестьянские идеалы».
Только ли нетерпение и нетерпимость молодежи тому виной или для возникновения подобной ситуации имелись серьезные объективные причины? Великие реформы изменили в России многое, но очень многое, к сожалению, оставили прежним. К примеру, разночинная молодежь, во всяком случае, большая нерадикальная ее часть, искренно стремилась поработать на благо народа. Но и в новых, созданных реформами учреждениях явный перевес оказался на стороне людей старого закала, а новое поколение было вынуждено или смириться с этим и ждать своего часа, или искать иные объекты приложения сил. Уже к середине 1860-х гг. обнаружилось пугающее перепроизводство образованных кадров (не по количеству их на душу населения, а по количеству рабочих мест для них).
Это оказалось весьма опасно для традиционной социальной модели. Правительство попало в предсказуемую ловушку: с одной стороны, государство, если не прямо сейчас, то в ближайшей перспективе, нуждалось в просвещенных работниках, с другой – пыталось удержать подданных от влияния разрушительных идей Запада, проникавших в Россию вместе с просвещением. Подобная двойственность задач несла в себе неприятные последствия, поскольку, как заметили историки В.П. Булдаков и Т.Г. Леонтьева: «Если слой образованных людей не находит естественного применения своим способностям к лидерству и управлению, то из него неизбежно сложится сообщество, руководствующееся постулатами, изначально противными существующей государственности».
Кроме того, «безместность» значительной массы разночинцев означала для большинства из них полуголодное существование и вела к крушению юношеских надежд. Если бы условия существования в России были иными, то из молодых интеллигентов скорее всего выросли бы технократы, менеджеры, инженеры. А так, разочарование, высокая самооценка и деклассированное, по сути, положение рождали обиду «несостоявшихся» на существовавшую образованную элиту, членами которой они искренне хотели, но не могли стать. За этим совсем не обязательно следовала радикализация взглядов разночинца, существовали и иные, более традиционные пути преодоления обиды.
Появилась, скажем, целая когорта «лишних», спивающихся интеллигентов, к примеру, заметные в свое время писатели Н. Помяловский и Ф. Решетников умерли от злоупотребления алкоголем в 29 и 30 лет соответственно. Но значительная часть разночинцев, ощущавшая все большую несовместимость с традиционным укладом жизни, не собиралась мириться со своим положением и становилась отрицателем прежних авторитетов. Оказавшись без горячо желаемого дела, молодежь охотно пристрастилась к разного рода играм в конспирацию, льстившим ее самолюбию и усиливавшим отторжение ею старого, привычного. Все это привело к тому, что в 1860-х гг. в образованной среде (особенно в радикальной ее части) возник политический и культурно-психологический образец (парадигма), в соответствии с которым люди осознавали свое место в жизни и объединялись в те или иные общественные группировки. Что же представлял из себя данный образец?
Главным героем этих лет сделался нигилист, строивший свое мировоззрение на безусловном отрицании старого со всеми его верованиями. В «переделку» пошло все: философский идеализм, теология, христианская мораль, либерализм, эстетика романтизма. Им на смену пришли: материализм и позитивизм (главенство чувственного опыта), антропология Л. Фейербаха (с ее человекобогом или богочеловеком), английский утилитаризм, политический радикализм, эстетика реализма. Последняя была особенно важна, так как соединяла в себе практически все, перечисленное выше. Причем реализм понимался «новыми людьми» достаточно своеобразно, он описывал и препарировал не тот мир, который существовал на деле, а тот, который должен быть выстроен деятелями, мыслившими разумно и современно, то есть нигилистами и их сторонниками.
В символ веры для подобной молодежи превращалась наука, но при этом она в их понимании не столько расчищала дорогу новому, сколько, как это ни парадоксально, отстаивала традиционные общинные крестьянские идеалы. «Новый человек» думал о мире, упорядоченном наукой, мире точно установленных причин и наперед рассчитанных следствий, мире без трудно предсказуемых перепадов и совершенно непредсказуемых чудес. Успехи естествознания первой половины XIX в. заставили радикалов мечтать об открытии общественными науками таких же четких и ясных законов развития стран и народов, а значит, и о выстраивании в соответствии с ними жизни общества. Уже одно это настораживало людей, мысливших иначе, чем нигилисты. Попытки выстроить мир по некой логической схеме означали победу веры в возможность написания единого для всех плана действий, единого для всех образа мыслей и стиля поведения. После этого людям оставалось бы строиться в шеренги и дружно маршировать в заданном кем-то направлении. Далеко не всем хотелось жить, руководствуясь подобной перспективой.
