Во-вторых, дифференциация крестьянских хозяйств зависела от занятия селян (барщина, отходничество, промыслы). Широкое распространение получает перевод помещиками части крестьян с барщины на оброк, развитие промыслов и отходничества. Уплата денежного оброка предоставляла крестьянам более широкий выбор хозяйственной деятельности, поощряла их предприимчивость и энергию. Ведь помещик, озабоченный только получением денег от крестьянина, совершенно не интересовался, каким способом его крепостной добывает эти деньги и сколько он их добывает. Недаром богатые владельцы мануфактур и купцы из крестьян, ставшие известными позже на всю Россию, оказались выходцами из оброчного Нечерноземья. Появились и целые промысловые села, жители которых числились крестьянами лишь номинально, добывая средства к существованию отнюдь не работой в поле (наиболее известные из таких сел: Палех, Жостово, Хохлома, Гжель).
В Черноземье ситуация сложилась несколько иная. Здесь помещик получал основные прибыли от продажи сельскохозяйственной продукции, а потому стремился повысить личный доход с помощью расширения барской запашки за счет крестьянских наделов и увеличения барщинных дней. Именно в Черноземье появилась «месячина» – система, вообще лишавшая крестьян земли и заставлявшая их работать на помещичьем поле за еду и одежду. Подчеркнем наиболее важное для нас – «месячина», как и оброчные работы, символизировала распад самого традиционного способа производства, основанного на существовании собственного крестьянского земельного хозяйства. Парадоксы российской социально-экономической жизни: крестьяне – владельцы крупных капиталов, торговых и промышленных предприятий, наконец, крестьяне – владельцы (через подставных лиц) других крестьянских душ – все это начинает становиться обычным на просторах империи именно в конце XVIII – начале XIX в.
Не осталось в стороне от перемен и помещичье хозяйство. Дворянство всячески пыталось повысить доходность своих имений, усилить эксплуатацию крепостных, искало нетрадиционные пути для получения денег, столь необходимых в новые времена. В наиболее трудном положении оказались помещики черноземных губерний, поскольку они не могли до бесконечности выжимать соки из крестьян, так как это привело бы к разорению последних и лишило бы их хозяев какой бы то ни было прибыли. Иных же методов повышения доходов большинство владельцев имений не знало и не хотело знать, хотя им и пытались подсказать «сверху» нечто новое. В 1810-х гг. в Москве продолжало действовать Экономическое общество, которое знакомило дворян с передовым отечественным и зарубежным опытом, издавало журнал, заводило опытные хозяйства. Однако масса помещиков шла по пути наименьшего сопротивления, предпочитая всевозможным новшествам знакомое увеличение барщинных дней и оброка.
Самой отвратительной чертой русского крепостничества было даже не злоупотребление помещиков своей властью, а юридическая неоформленность этой власти, то есть подчинение крестьян ничем не стесненному произволу дворянства. В таких условиях легко могли появиться не только салтычихи, что все-таки было достаточно редким явлением, но и возникнуть более прозаические, зато чаще повторявшиеся коллизии. Например, в 1850-х гг., ожидая отмены крепостного права и желая сократить количество крестьян, которым будут выделены земельные наделы, помещики перевели в разряд дворовых (не землепашцев) более 500 тысяч крепостных, и сделали это «по закону», точнее, воспользовавшись отсутствием оного.
Эта же юридическая неопределенность положения явилась причиной того, что крестьянство считало любую власть чуждой и враждебной себе. Оно ей повиновалось частью из страха, частью по привычке, но признавало над собой главенство только общины. В качестве защитной реакции крестьянство разработало целую программу поведения с господами. По словам Ю.Ф. Самарина, славянофила и экономиста: «Умный крестьянин, в присутствии господина, притворяется дураком, правдивый бессовестно лжет ему в глаза, честный обманывает его, и все трое называют его своим отцом».
Значительные изменения произошли и в жизни российских городов. Их население на протяжении XVIII в. выросло в четыре раза (правда, и после этого оно составило лишь 3 % всего населения страны). Бурный рост мануфактур, внутренней и внешней торговли увеличил спрос на рабочие руки и техническую интеллигенцию. Русская буржуазия конца XVIII – начала XIX в. мало напоминала свой европейский аналог. Издавна определенная прослойка людей была связана с торговлей и ремесленно-промышленной деятельностью. Иногда ее представителям удавалось создать значительные состояния, но они имели тенденцию к распылению, а не к росту, а потому кристаллизация собственно буржуазных взглядов и требований у владельцев крупных капиталов задерживалась.
Причиной такого положения дел были те социально-политические условия, в которых пребывали российские торговцы и промышленники. Государство (в лице монарха) было монополистом в важнейших областях промышленности и во всех отраслях коммерции. К тому же дворянство зорко охраняло свою монополию на владение заселенной крестьянами землей и крепостными. У русских предпринимателей, воспитывавшихся в условиях постоянного прессинга, долго отсутствовали традиции политической борьбы, чувство классового самосознания, сословная программа действий и т. п. Сокровенным желанием каждого российского буржуа являлось достижение дворянского звания, а идеалом – знаменитые Строгановы или Демидовы. Думается, понятно, что в дворянство буржуазию гнало не тщеславие и не жажда постов и наград, а голый расчет – страх перед возможностью остаться без необходимой для торгово-предпринимательской деятельности земли и рабочих рук.
Отметим, что и российский работный люд был далек от классического пролетариата. Вряд ли можно говорить о появлении в конце XVIII – начале XIX в. профессиональных рабочих, рабочих династий и прочее. Перепись населения показала, что в конце столетия вольнонаемные рабочие составляли около 2 % от общей массы работных людей. Единственное, что достаточно устоялось в мануфактурном деле на грани веков, – это нищета тружеников предприятий и их абсолютная социально-политическая незащищенность.
Таким образом, на рубеже XVIII и XIX вв. в России складывалось весьма симптоматическое противоречие. Дух времени, с особым нетерпением улавливаемый передовым дворянством, требовал перемен и в экономике, и в политике, и в социальных отношениях. Однако трон, слышавший эти требования, всегда шедший в России на полшага впереди общества (может быть, потому, что сверху виднее, а скорее, потому, что самого общества, а значит, и общественного мнения в стране еще не сложилось), не решился произвести необходимые перемены, счел, что население империи к ним еще не готово. Правы были высокопоставленные реформаторы или нет, трудно сказать, но своим решением они уступили инициативу только еще нарождавшемуся общественному движению.
С последним дело обстояло тоже совсем не просто. Слабость буржуазии, зависимое от государства положение церкви, общая хилость городов и традиционная неорганизованность крестьянства выдвинули на первый план представителей просвещенного дворянства. Именно им предстояло сказать свое слово в деле реформирования традиционных порядков империи, приведения их в соответствие с многозначным и бескопромиссным духом времени. Как и какое слово будет сказано передовым дворянством, зависело от многих и многих обстоятельств.
