Итак, для свершения подлинно справедливой революции в России требовалось освобождение общины из-под власти помещика и чиновника, а также соединение общинно-артельного быта трудящихся с европейской наукой, то есть социалистической теорией. Можно ли было достичь этого без кровавого и разрушительного переворота? Теоретически такое развитие событий, при большом желании, можно себе представить. Правительство отменяет крепостное право, чем освобождает помещичьих крестьян из-под власти барина. Оно же проводит широкую реформу местного самоуправления, давая населению право на самостоятельное решение уездных и губернских проблем и освобождая его от власти чиновника. Наконец, верховная власть предоставляет подданным свободу слова, собраний и союзов, что позволяет социалистам открыто вести пропаганду своих идей и добиваться смены режима.
Будучи революционером, Герцен признавал возможность мирного социального переворота, правда, его вооруженный вариант он также не отрицал, но называл его «ultimo ratio» («последним доводом») угнетенных. Действительно, если 90 % населения России окажутся свободными в выборе социально-политических порядков в стране, то можно ли сомневаться в том, какой именно режим существования они выберут? Давайте здесь на время отвлечемся от разговора и реальности или утопичности герценовских планов и поговорим о плюсах и минусах революций и реформ вообще, в принципе.
Революционный путь по-мефистофельски соблазнителен логичностью не слишком хитрых постулатов, прямотой суждений, обещаниями быстрого достижения целей и простотой действий. Да он, собственно, и не спрашивает мнения большинства населения, насильно увлекая его в воронку грозных событий, спровоцированных начавшейся революцией. Этот путь предполагает трудности, муки рождения нового мира, но говорит о них с таким радостным упоением, что невиданные прежде муки кажутся долгожданной наградой за безропотное существование многих поколений, живших и умерших при старом режиме. Ну а уж перспектива возведения нового государственного здания, его справедливость, мессианская гордость за свою отчизну – все эти планы и чувства, подвигавшие революционеров к борьбе с существующим режимом, были расписаны самыми радужными красками, имевшимися в публицистической и ораторской палитре адептов нового мира.
Странно, правда, что прелести окончательной победы над врагом и построение царства справедливости относились исключительно к светлому будущему. Громкие гимны социализма и коммунизма постоянно слышались из-за горизонта, который, как известно, является линией условной и недосягаемой для наблюдателя (недаром один из популярных лозунгов советского времени звучал так: «Коммунизм – на горизонте!»). Существующие же поколения неизменно рассматривались вождями революций как строительный или крепежный материал, подлежащий переделке на новый лад. И в этом уподоблении кирпичам и бетонным блокам или винтикам и гайкам есть, согласитесь, нечто если не унизительное, то сомнительное для достоинства пусть и несовершенных, но все же живых людей. Кроме того, никто и никогда не мог и не может предсказать, где и когда остановится начавшаяся революция, до каких пределов она дойдет.
Да и в бесконфликтное существование коммун и артелей, столь любовно прописанное классиками «русского социализма» верится с трудом. Оно слишком напоминает не земное социалистическое государство, а рукотворное Царствие Небесное, построение которого вряд ли под силу даже самым талантливым и решительным смертным. Не забудем и о гигантских людских, материальных и культурных потерях, которые неизбежно сопровождают вооруженное противостояние классов и сословий в годы революционных переворотов. Многие из этих потерь приходится восстанавливать в течение десятилетий, а некоторые из них оказываются, к несчастью, необратимыми.
Реформы же… Они предполагают долгий, трудный и мало предсказуемый путь. Структурные преобразования являют собой состояние зыбкого баланса между отжившей традицией (которую, собственно, и уничтожают) и неистовой революцией (уничтожающей все традиции вообще). Реформы представляли и представляют из себя ничего не гарантирующие возможности, поверив в осуществление которых общество рискует пересмотреть привычные устои жизни. Серьезные преобразования всегда начинаются на памяти одного поколения, а их конечные результаты зачастую ощущает лишь следующее поколение. Они непременно вызывают в обществе раскол на сторонников и противников перемен, который, как правило, все же не перерастает в гражданскую бойню. Оба лагеря могут настойчиво пугать друг друга недовольством народных масс, опасностью забвения традиций или, наоборот, трагедией непонимания вызовов и требований времени, но не более того.
Вместе с тем и одних и других явно утешает возможность изменить вектор реформ, притормозить или ускорить их ход, сгладить нежелательные последствия незадавшихся перемен. В процессе неспешных или быстротекущих преобразований всегда находится время учесть готовность к ним различных слоев населения, а значит, сделать вместо двух-трех шагов несколько менее решительных телодвижений. Тем самым показать опасающимся, что ничего катастрофически непоправимого не происходит. Совершенно различен общественно-политический статус вождей революций и «зодчих» реформ. Безусловная несменяемость (даже незаменимость) первых подчеркивает суровость ломки всего и вся в заданном ими, а потому единственно возможном и правильном направлении. Внезапное появление на политической арене и незаметное исчезновение с нее вторых символизирует гибкость курса преобразований, возможность при необходимости политического лавирования.
Беда российских реформ заключалась в том, что они всегда проводились «сверху», оставляя общество в качестве стороннего, а потому мало заинтересованного наблюдателя. Правда, и опереться-то правительству долгое время было не на кого. Общественное мнение, общественная поддержка, к которым оно могло бы в принципе обратиться, вызревали в империи медленно, были слишком слабо выражены и чересчур противоречивы, чтобы «верхи» могли видеть в них действительно серьезных союзников. Народные же массы всегда с большим интересом прислушивались к революционерам, чем к реформаторам, что неудивительно. Массы, втянутые в воронку революций, активно способствовали успеху этих «локомотивов истории», и это льстило самолюбию людей, ведь они внезапно превращались из привычного объекта в важных субъектов истории. В разработке же и проведении реформ масса населения участвует весьма опосредованно, что не добавляет в ее глазах популярности мирным преобразованиям.
Однако вернемся к теории «русского социализма». Она стала знаменем радикальной молодежи России 1860-х гг. прежде всего потому, что напрямую была обращена к политически активной части общества, а не к королям и банкирам, как это зачастую случалось с предшествующими теориями европейского утопического социализма. Скажем даже больше – именно она, вкупе с последующими статьями герценовского «Колокола», во многом побудила к общественной политической деятельности разночинный слой революционеров России. Поневоле вспоминается знаменитый пассаж из работы В.И. Ленина «Памяти Герцена»: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы…»
Вождь российского пролетариата выразился не совсем точно. Не «подхватили», «расширили» и т. д., а получили ясную и надежную точку опоры для приложения своих сил. К слову, может быть, прав наш современник, поэт Н. Коржавин, который замечательное стихотворение «Памяти Ленина» закончил словами: «Ах, декабристы, не будите Герцена, нельзя в России никого будить!»? Хотя как прикажете этого избежать? Ведь герценовский социализм (как и последующие варианты этого учения), ставивший Россию во главе мирового революционного процесса, делавший ее примером для остального мира, оказался, таким образом, не просто очередной радикальной доктриной, но предметом национальной гордости, если хотите, некой миссией свыше. Вот и попробуй после этого бороться с социалистическими идеями в России рациональными методами, с помощью «голой» логики или с позиций здравого смысла.
