К середине 1870-х гг. для «чайковцев» и членов родственных им кружков главным стал общий для всего народничества клич: «В народ! К народу!» Массовый поход радикалов в деревню – явление абсолютно уникальное не только для российского, но и для мирового общественного движения – начался практически стихийно и не имел единого организационного центра. Его начало можно связать с появлением мастерских, в которых некоторые из участников «хождения» приобретали необходимые для жизни в деревне специальности: сапожника, столяра, слесаря и т. п.
По воспоминаниям О.В. Аптекмана, типичная подобная мастерская выглядела следующим образом: «Небольшой деревянный флигель из 3 комнат с кухней на Выборгской стороне. Скудная мебель. Спартанские постели. Запах кожи, вара бьет в нос. Это сапожная мастерская. Трое молодых студентов сосредоточенно работают. Один особенно занят прилаживанием двойной толстой подметки к ботфортам. Под подошву надо спрятать паспорт и деньги – на всякий случай. У окна, согнувшись, вся ушла в работу молодая девушка. Она шьет сорочки, шаровары, кисеты для своих товарищей, собирающихся на днях идти в народ. Говорят мало, потому что некогда. Да и о чем разговаривать? Все уже решено, все ясно, как день. То же при встречах на улицах. Лаконичные вопросы: “Куда направляетесь? Куда едете?”… Крепкие рукопожатия и всякие благие пожелания».
В отличие от предшественников, «чайковцы» все-таки провели некую предварительную разведку. Кравчинский, Рогачев, Перовская, Лукашевич, Аитов и др. «пробежались» по деревням, правда, без особенного успеха. Более того, результаты этой разведки порой выглядели обескураживающе. Лукашевич и Аитов, пытавшиеся вести пропаганду во Владимирской губернии, столкнулись с тем, что крестьяне отнеслись к ним недоверчиво, отказывали в ночлеге, подозревали в воровстве и конокрадстве. Позже А. Лукашевич, проработавший несколько месяцев с плотницкой артелью на Оке, не заметил, по его словам, в результате пропаганды «никакого шевеления интеллекта» плотников. Да и от чего бы ему было начать «шевелиться»?
Еще более яркую картину отношения селян к деятельности «пропагаторов» оставил С. Кравчинский. «Идем мы с товарищем по дороге, – рассказывал он Кропоткину. – Нагоняет нас мужик на дровнях. Я стал толковать ему, что податей платить не следует, что чиновники грабят народ и что по Писанию выходит, что надо бунтовать. Мужик стегнул коня, но и мы прибавили шагу. Он погнал лошадь трусцой, но и мы побежали вслед и все время продолжали ему толковать насчет податей и бунта. Наконец, мужик пустил коня вскачь, но лошаденка была дрянная, так что мы не отставали от саней и пропагандировали крестьянина, покуда совсем не перехватило дыхания».
Случались, конечно, и обнадеживающие радикалов сюжеты. Тот же Кравчинский рассказывал, что во многих деревнях их слушали, как апостолов, водили из избы в избу и отказывались брать деньги за питание. Среди крестьян действительно ходили слухи о справедливом переделе земель, так что слова пропагандистов падали на благодатную почву. Более того, сельская молодежь, вдохновленная ими, порой начинала угрожать полиции и чиновникам скорой расправой. В конце концов, Кравчинского и его напарника (Д. Рогачева) арестовали, но по дороге в город охрана из крестьян, не желая связываться с властями и терять даром время в городе, позволила им бежать через окно избы, в которой они остановились на ночлег.
Какими бы ни оказались результаты «разведки», они вряд ли могли отбить у молодежи желание «идти в народ». Еще только налаживал выпуск пропагандистской литературы в своей московской типографии Ипполит Мышкин; еще только обдумывал организацию в Европейской части России сети конспиративных пунктов Порфирий Войнаральский – все это казалось уже не важным. Весной 1874 г. тысячи молодых людей из Петербурга, Москвы, Киева, Самары, Саратова и других городов двинулись на Волгу, Урал, Дон, Днепр – туда, где, по их представлениям, были живы предания о вольнице Разина, Пугачева и Запорожской Сечи. Стихия движения даже не заметила того, что в марте 1874 г. полиция разгромила центральный петербургский кружок «чайковцев». В деревню ушло свыше 4 тысяч радикалов, сочувствующих же им насчитывалось в 2–3 раза больше.
Сторонников взглядов Бакунина, надеявшихся связать между собой разрозненные крестьянские волнения и поднять всероссийское восстание, вскоре ждало горькое разочарование. Бунтарский запал крестьянства оказался Михаилом Александровичем сильно преувеличен, а потому ни в 1874, ни в 1875 г. народникам не удалось поднять деревню на открытое выступление против самодержавного режима. В конце концов, даже самым отъявленным «бунтарям» пришлось заняться пропагандой: вести разговоры на социально-экономические темы, распространять брошюры и прокламации. Впрочем, и у сторонников Лаврова дела шли отнюдь не блестяще.
Идея нового передела земель действительно жила в крестьянстве, но начало его ожидалось исключительно «сверху». Царистские иллюзии селян оказались настолько прочны, что порой ставили в тупик самых убежденных радикалов. Пропагандист, работавший в Смоленской губернии, как-то рассказывал слушателям об истории английской деревни, об огораживании там земель и о бедах народа, связанных с ним. Слушатели горестно качали головами – да, обидели в Англии паны трудящихся, обманули и обокрали. Вот и у нас так же было бы, но царь не допустил. Последовал убийственный для пропагандиста вывод: у нас за царем лучше, чем у народов, где паны все решают. При таком настроении деревня оставалась совершенно равнодушной к разговорам о Земском соборе, Учредительном собрании, конституции, правах граждан и т. п.
Вопрос о чаяниях народных масс, их представлениях об идеальном государственном устройстве является одним из самых трудных и в исторической науке, и в политической практике. Начнем с того, что крестьяне не знали другого государственного устройства, помимо монархического. Не считая его идеальным, они противопоставляли монархии некую утопию, складывавшуюся веками. Согласно ей, народ хотел жить вообще без какой бы то ни было начальственной опеки. Недаром самыми популярными легендами у крестьян были рассказы о граде Китеже и чудесной земле Беловодье, где не существовало никакого, даже общинного начальства. Иными словами, крестьяне в своих фантазиях представали не столько наивными монархистами, сколько наивными анархистами. Однако, утешаясь этими легендами, крестьяне понимали, что Китеж и Беловодье, какими бы чудесными они ни были, всех желающих вместить не смогут.
Им оставалось надеяться на появление «праведного», «народного» царя, царя, который будет заботиться о благе подданных, особенно о нуждах «черного люда». Именно поэтому самозванчество вплоть до середины XIX в. имело на Руси такой успех в народных массах. Царя-самозванца крестьяне и горожане с той или иной степенью энтузиазма принимали за долгожданного «праведного» монарха, ниспосланного им за муки и терпение. Кроме того, наивный монархизм крестьянства был тесно связан с его религиозными представлениями. Издавна царь рассматривался подданными как наместник Бога, занявший по Высшей воле земной престол. Отсюда их упование на его справедливость, защиту от притеснителей возрастало многократно, вплоть до ожидания возведения под его руководством «Царства Божьего» на земле. Таким образом, в народных настроениях отразилась устойчивая связь монархической формы правления с русским вариантом православия, а также уверенность крестьянства в высшей справедливости патриархальной традиции. Здесь-то и таились истоки всех народнических (и не только народнических) неудач.
